Неопалимая купина - [10]

Я дал тебе и твой умножил род.

Чтоб на распутьях сказочных дорог

Ты сторожила запад и восток.

И вот, вся низменность земного дна

Тобой, как чаша, до края полна.

Ты благословлена на подвиг твой

Татарским игом, скаредной Москвой,

Петровской дыбой, бредами калек,

Хлыстов, скопцов — одиннадцатый век.

Распластанною голой на земле,

То вздернутой на виску, то в петле, —

Тебя живьем свежуют палачи —

Радетели, целители, врачи.

И каждый твой порыв, твой каждый стон

Отмечен Мной и понят и зачтен.

Твои молитвы в сердце я храню:

Попросишь мира — дам тебе резню.

Спокойствия? — Девятый взмою вал.

Разрушишь тюрьмы? — Вырою подвал.

Раздашь богатства? — Станешь всех бедней,

Ожидовеешь в жадности своей!

На подвиг встанешь жертвенной любви?

Очнешься пьяной по плечи в крови.

Замыслишь единенье всех людей?

Заставлю есть зарезанных детей!

Ты взыскана судьбою до конца:

Безумием заквасил я сердца

И сделал осязаемым твой бред.

Ты — лучшая! Пощады лучшим нет.

В едином горне за единый раз

Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз,

А из тебя, сожженный Мной народ,

Я ныне новый выплавляю род!

23 февраля 1923

Коктебель

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА В эпоху бегства французов из Одессы

Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?

                                          Была ли ты? есть? или нет?

Омут… стремнина… головокруженье…

                                          Бездна… безумие… бред…

Всё неразумно, необычайно:

                                          Взмахи побед и разрух…

Мысль замирает пред вещею тайной

                                          И ужасается дух.

Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, —

                                          Молнией поражен:

Карл под Полтавой, ужален Москвою

                                          Падает Наполеон.

Помню квадратные спины и плечи

                                          Грузных германских солдат —

Год… и в Германии русское вече:

                                          Красные флаги кипят.

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,

                                          В русскую водоверть!

Не прикасайся до наших пожарищ!

                                          Прикосновение — смерть.

Реки вздувают безмерные воды,

                                          Стонет в равнинах метель:

Бродит в точиле, качает народы

                                          Русской разымчивой хмель.

Мы — зараженные совестью: в каждом

                                          Стеньке — святой Серафим,

Отданный тем же похмельям и жаждам,

                                          Тою же волей томим.

Мы погибаем, не умирая,

Дух обнажаем до дна.

Дивное диво — горит, не сгорая,

Неопалимая Купина!

28 мая 1919

Коктебель

IV ПРОТОПОП АВВАКУМ

Памяти В.И. Сурикова

1

Прежде нежели родиться — было

Во граде солнечном,

В Небесном Иерусалиме:

Видел солнце, разверстое, как кладезь.

Силы небесные кругами обступили тесно —

Трижды тройным кольцом Сияющие Славы:

В первом круге —

Облакам подобные и ветрам огненным;

В круге втором —

Гудящие, как вихри косматых светов;

В третьем круге —

Звенящие и светлые, как звезды;

А в недрах Славы — в свете неприступном

Непостижима, Трисиянна, Пресвятая

Троица,

Подобно адаманту, вне мира сущему,

И больше мира.

И слышал я:

Отец рече Сынови:

— Сотворим человека

По образу и по подобью огня небесного… —

И голос был ко мне:

«Ти подобает облачиться в человека

Тлимого,

Плоть восприять и по земле ходить.

Поди: вочеловечься

И опаляй огнем!»

Был же я, как уголь раскаленный,

И вдруг погас,

И черен стал,

И, пеплом собственным одевшись,

Был извержен

В хлябь вешнюю.

2

Пеплом собственным одевшись, был извержен

В хлябь вешнюю:

Мое рожденье было

За Кудмою-рекой

В земле Нижегородской.

Отец мой прилежаще пития хмельного,

А мати — постница, молитвенница бысть.

Аз ребенком малым видел у соседа

Скотину мертвую,

И, во ночи восставши,

Молился со слезами,

Чтоб умереть и мне.

С тех пор привык молиться по ночам.

Молод осиротел,

Был во попы поставлен.

Пришла ко мне на исповедь девица,

Делу блудному повинна,

И мне подробно извещала.

Я же — треокаянный врач —

Сам разболелся,

Внутрь жгом огнем блудным,

Зажег я три свечи и руку

Возложив держал,

Дондеже разженье злое не угасло.

А дома до полночи молясь:

Да отлучит мя Бог —

Понеже бремя тяжко, —

В слезах забылся.

А очи сердечнии

При Волге при реке и вижу:

Плывут два корабля златые —

Всё злато: весла, и шесты, и щегла.

«Чьи корабли?» — спросил.

— «Детей твоих духовных».

А за ними третий —

Украшен не золотом, а разными пестротами:

Черно и пепельно, сине, красно и бело.

И красоты его ум человеческий вместить не может.

Юнош светел парус правит.

Я ему:

                                          — «Чей есть корабль?»

А он мне:

                                          — «Твой.

Плыви на нем, коль миром докучаешь!»

А я, вострепетав и седше, рассуждаю:

Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти,

И тело наше без души есть кал и прах.

В небесном царствии всем золота довольно.

Нам же, во хлябь изверженным

И тлеющим во прахе, подобает

Страдати неослабно.

Что будет плаванье?

По мале времени, по виденному, беды

Восстали адовы, и скорби, и болезни.

3

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни:

От воевод терпел за веру много:

Ин — в церкви взяв,

Как был — с крестом и в ризах

По улице за ноги волочил,