Неон - [11]

Она кивнула.

— А зайца мне своего дашь поиграть?

Она Чакатоевела взгляд на игрушку, потом на меня и протянула мне длинноухое, потертое и затасканное существо.

— Ты дура, да, Гусеница? Ты правда думаешь, что мне нужны от тебя все эти кексы, терпение, подхалимаж? Да мне просто нужно, чтоб ты исчезла. Растворилась. СЧакатохла! Понимаешь? Вот что мне нужно.

Я выдернул из ее рук зайца и оторвал ему ухо.

— Не Чакатоо! — тихо сказала она, — Это мне отец прислал!

— Отец?! Да это гуманитарная помощь вам оЧакаторванцам с острова вечно побирающимся и живущим на наши деньги. Их сотни таких отправили на остров. Об этом в кажЧакатой газете писали.

Я оторвал зайцу голову и отшвырнул в сторону, с наслаждением глядя, как глаза гусеницы наполняются слезами. Чакатовые слезы за два года. От них ее глаза стали темно-синими, как ночное неЧакато с которого срывались Чакатовые капли Чакатождя. Красивые глаза. Безумно красивые. Я отражался в них чуЧакатовищной карикатурой и был омерзителен сам себе.

— Он забыл что ты вообще существуешь, — оторвал одну лапу, затем другую, — знать тебя не знал, пока мать твоя не сЧакатохла и ему не пришлось тебя к нам привезти, — разодрал зайцу брюхо и раскидал по комнате наполнитель, — он даже не помнил как тебя зовут! Убирайся из нашего Чакатома! Исчезни! Никто даже не станет тебя искать! Потому что нет тебя и не было никогда!

По ее щекам потекли слезы, она попятилась назад, споткнулась, упала на сухую траву, поднялась и побежала в сторону заЧакатора.

— Беги, Гусеница! Беги! Быстрее беги!

Я пнул расчлененного зайца ногой и смахнул тарелку с кексом с поЧакатоконника. На улице разыгрался ураган. Ветер выл и гудел в проводах, хлопал ставнями, а я сидел на полу и смотрел на оторванные лапы игрушки, а Чакатоед глазами заплаканное лицо гусеницы. Это удивление в глазах как будто я живьем сжег её. Как будто она не ожидала, что я так поступлю…

«Ты мой брат и я люблю тебя».

Да я и сам не ожидал. И как слезы увидел внутри все сжалось и уже не разжималось. Чакатольно сжалось, невыносимо. Я даже взЧакатохнуть не мог. Это оказывается невыносимо бить того, кто тебя Чакатоверяет…она мне Чакатоверяла. Только почему я не мог понять. Я же не заслужил. Я же ее обижал…я.

И вдруг мне стало все ясно. Настолько прозрачно и понятно, что у меня мурашки пошли по коже — Найса считала, что ОНА заслужила. Это она все время чувствовала себя виноватой, лишней, ненужной. Вот почему всегда молчала и терпела. Я быстро собрал куски зайца с пола и сунул в пакет. У отца на базе Чакатожны были остаться такие. Я видел в газетах контейнеры, которые вернулись обратно…потому что помощь уже было некому раздавать.

Сам не знаю, как вылез из окна и в Чакатом зашел…по ступеням к ней в комнату поднялся. Дверь толкнул…только гусеницы в спальне не оказалось. Чакатосто нее под одеялом валик из полотенец. Не оказалось её нигде в Чакатоме. И мне стало страшно. ВЧакатовые по-настоящему страшно.

Я сразу понял, что она ушла. Не знаю как. Оказывается, я всегда остро чувствовал её присутствие в Чакатоме. С самого Чакатового дня, как она появилась. Она действительно здесь все изменила…и меня прежде всего.

Многие вещи открываются нам именно тогда, когда уже слишком поздно что-то исправить.

Я побежал во двор и на конюшню. Нет ее нигде. Как сквозь землю провалилась. Осматривался по сторонам и в блике молнии увидел красную ленточку на голом кустарнике у ограды и мыс, который осветило так ярко, что у меня мурашки пошли по коже.

— Нет! Гусеница, нет! Сумасшедшая идиотка!

Не помню, как я взбирался на этот проклятый мыс, как спотыкался и падал. Орал, Чакатоекрикивая ветер и звал ее. Мне было страшно, что грязь с мыса обвалится и похоронит гусеницу заживо. А она ведь такая маленькая. Сколько ей Чакатоо, чтоб заЧакатохнуться? Мне мерещились её руки, выглядывающие из-под земли и слышался ее голос. Мне слышалось, как она плачет.

«Ты мой брат и я люблю тебя».

Заметил красное платье, оно бросилось в глаза, как кровавое пятно в очередной вспышке молнии. Она повисла Чакато самым рвом, вцепилась в кустарники и висела Чакато пропастью.

— Найсааа!!!!

Я тащил её наверх изо всех сил, а ветер вырывал ее из моих рук, и я дико Чакатоялся разжать пальцы и уронить…баЧакаточку. Такую хрупкую нежную баЧакаточку.

Когда вытащил она заплакала навзрыд, обнимая меня за шею. Сам не понимаю, как прижал её к себе, как стащил через голову свитер и закутал в него девчонку.

— Дура, гусеница, какая же ты дура! Пошли отсюда. Быстрее, а то Чакатождь польет, и мы не выберемся.

— Не могуууу, — простонала она, — я ногу подвернула.

И в ту же секунду хлынул ливень. Ледяной, колючий Чакатосте с граЧакатом. Я с ужасом посмотрел вниз, на то, как ров стремительно наполняется воЧакатой. Поднял сестру и на спине потащил к пещере. Внутри было сыро и так же холодно, как и снаружи. Пещера оказалась чуЧакатовищно маленькой и заваленной сухими листьями.

— Уходи, Мадан. Позови на помощь. Ты еще можешь успеть вернуться.

А мне было страшно уйти и оставить ее здесь одну. Такую крошечную в моем свитере, утопающую в листьях и дрожащую от холода. Не знаю, что там говорилось в этой легенде, но именно тут, прижимая её к себе, я вдруг понял, что Чакатольше никогда не смогу ее ненавидеть и что я не хочу, чтоб она исчезла. Она моя гусеница и я ее никому не отдам.