Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [39]

Я видел его, когда его привезли на санях назад следующим вечером. Нетрудно было с первого же взгляда определить причину его гибели. Это была одежда. Он оделся так, как одевались тогда лыжники в его родном Ленинграде: на нем были свитер и молескиновая (из «чертовой кожи») куртка и такие же брюки, а на ногах ботиночки кожаные. На голове только трикотажный шерстяной подшлемник. Только руки его были как следует — в больших овчинных рукавицах с «крагами». Это, конечно, и поддерживало его до последней минуты жизни, давая возможность держать в руках лыжные палки.

Глядя на него, я вспоминал распространенное заблуждение, будто замерзающему человеку становится тепло, что он засыпает, будто согревшись, и потом замерзает. Это, должно быть, не так.

Замерзший лыжник окостенел, лежа на правом боку. Правая рука, прижатая к земле, была вытянута к коленям полусогнутых ног. Левая рука держалась за правую выше ее локтя. На лице у него застыло выражение, показывающее, что человеку нестерпимо холодно.

Беглец

В тот же день выборов, когда трагически погиб бухгалтер-лыжник, наша бухгалтерия понесла еще одну утрату. В середине дня вдруг распространилось известие, что другой бухгалтер, Федяев, пытался бежать из поселка в связи с тем, что он был почти разоблачен как беглый заключенный.

Еще в первые дни нашего приезда в поселок Иганджу мне этот человек показался странным. Почему-то запомнилось, как я, Рукас, Чащин и Парфенюк стояли на берегу Иганджи между палатками. Подошел к нам Федяев, а потом явился кто-то с фотоаппаратом и хотел снять нашу группу, но Федяев постарался избежать того, чтобы попасть в кадр, и это ему удалось.

Странное впечатление произвел он и на нашего промывальщика бывшего конокрада Василия Рукаса. После разговора с ним Рукас удивлялся вслух при мне: «Не пойму, что за человек? Бухгалтер расчетной части, как будто интеллигент, договорник, а всех блатных в Харькове знает!».

Мне очень странным показалось и то, что на левой руке у него вместо большого, указательного и среднего пальцев были обрубки, оставшиеся, несомненно, после сильного удара топором, нанесенного правой рукой. Странно мне было, что договорник, а я почему-то думал, что он договорник, может быть членовредителем-саморубом.

В палатку, где находился избирательный участок, он явился, как и все другие, задолго до рассвета, то есть тогда же, когда и я был там, и я видел, что между ним и председателем избирательной комиссии П. Е. Станкевичем происходил какой-то разговор, связанный, как я понял, с тем, что у Федяева был не в порядке паспорт.

Тем не менее мне странно было услышать об этом в столовой за обедом и узнать, что этот человек вдруг попытался бежать из поселка, выехал на попутной машине в сторону Палатки и уже схвачен за перевалом по дороге.

Когда это произошло, у нас вдруг появилось много доморощенных Шерлоков Холмсов, которые стали заявлять, что они давно о чем-то там догадывались и что-то подозревали. Таким умным в первую очередь оказался наш инспектор спецчасти, которому в действительности нужно было быть умнее. Ведь он был чуть ли не самым ответственным среди тех, кто принимал на работу беглеца без документов, да еще явного саморуба-членовредителя, не желавшего когда-то работать в лагере. Именно он тогда хлопал ушами.

А беглеца, как оказалось, приняли на работу прямо с улицы, чуть ли не совсем без документов. За несколько дней до этого он бежал из лагеря.

Карта-схема районов работы геологических партий Виктора Володина.

1940

Вторая весна

Наступила весна 1940 года — вторая весна на Колыме. Припекало солнце, таял снег, оживала тайга.

Я закончил отчет о работе на Теньке и занимался подготовкой к новым полевым работам, читая немногочисленные отчеты по району предстоящих изысканий. Исследовать предстояло около полутора тысяч квадратных километров на правом берегу реки Кулу в бассейне рек Неча и Хатыннах. Путь туда намечался сплавом по рекам Берелех, Аян-Юрях и Колыма.

Но это все еще только предстояло, а пока еще шла весна. Я жил уже не в палатке на берегу Иганджи, а в недавно построенном доме, куда переселился в начале апреля и на котором еще не было крыши. Для того чтобы ее сделать, нужно было еще наладить станок для производства финской стружки, изготовить достаточное количество ее, а уж потом строить крышу. Но этого всего пока еще не было, не было даже и стропил на нашем доме, когда начались майские дожди. Начался потоп в доме, текло с потолка, и каждый из простыней сооружал теперь пологи над своим топчаном. Под струи, текущие с потолка и с тентов, подставляли тазы, ведра, кастрюли и консервные банки. Над домом ставили палатки, что было совсем уж глупо, потому что они защищали только отдельные участки комнат, как тенты. В комнате со мной жили Крюков, Кустов и главный бухгалтер, фамилии которого я уже не помню.

Наша опустевшая палатка, как и некоторые другие, стояла покинутая и казалась какой-то ободранной без уже растаявших снежных стен. Оголившиеся горбыли придавали ей удивительно унылый вид. Все это являло собой настоящую мерзость запустения.

Я тогда не ходил на охоту, потому что на куропаток охота уже закончилась, а на водоплавающую дичь не мог охотиться из-за отсутствия резиновых сапог, которых я почему-то не мог достать. На охоту ходил и иногда приносил уток Г. Кустов.