Неодолимое желание близости - [8]

Она приходила в Центр занятости каждую неделю. Поначалу там лишь вздыхали, глядя на нее, потом старались поскорее избавиться, как от назойливой мухи. Каждый раз, возвращаясь к Марте, она чувствовала себя униженной.

Ей перестало хватать денег на детское питание. Потом отключили телефон, грозили отключить и электричество. Она уже не помнила, когда именно ей пришла в голову идея с пистолетом.

Она жаждала мести. За одиночество, за унизительную нищету, за всю эту систему, за их «кризис», за «привилегии верхов», за свое бессилие. Она жила в районе, где туалеты в домах находились в конце коридора, зато пистолеты можно было «достать» по цене бутылки низкосортного виски. Когда два дня тому назад «хранитель сейфа» не удосужился даже поднять голову, когда она к нему подошла, у нее лопнуло терпение…

Кубики на полу

Он уснул сегодня в полдень, сидя в песочнице на детской площадке и держа в руках картонный стаканчик с двойным эспрессо, который должен был вернуть его к жизни.

Это привело к небольшому скандалу, так как он облил кофе двух детей, что играли поблизости. К счастью, за эти несколько недель он успел почти подружиться с их мамашами, поэтому легко отделался: все обошлось негодующими взглядами, упреками в безответственности и колкими замечаниями.

У Марлены сейчас режутся зубки, поэтому спит он мало. У обычных детей, как он вычитал в справочниках, первые зубы, по статистике, почти всегда прорезаются в конце двенадцатого месяца жизни.

Однако Марлена не укладывается в статистику. У нее зубки начали прорезаться на тринадцатом месяце. Когда была, скажем так, его «смена». И ей не помогают ни чаи из мелиссы перед сном, ни промывание десен настоем ромашки.

Иногда, если повезет, ему удается часика два вздремнуть.

А около шести утра он уже хлопочет на кухне, подогревает Марлене бутылочку с кашкой. Когда режутся зубки, ребенок плачет иначе, чем от голода. И он уже умеет это различать. Голодный плач тише, не такой пронзительный и, что самое главное, будит его, а не жену, и это избавляет их от утренней ссоры.

В семь тридцать жена уходит на работу, и они с Марленой остаются одни. Почти до шести вечера. Бутылочки, кашки, пеленки, прогулки, раздевание, одевание, переодевание — когда слишком холодно, или слишком жарко, или на улице ветер, или ветра нет. А еще супы, пюре, деревянные кубики, детская площадка, книжки и снова пеленки.

В последнее время он выдерживает все это с трудом. Бессменное круглосуточное дежурство, а потом еще претензии жены: оказывается, он «даже не потрудился достать посуду из посудомоечной машины и корзину с пеленками тоже не вынес». Он уже не помнит, когда они в последний раз спокойно разговаривали — не о Марлене и без упреков и обид. Не говоря уже о том, что уже два месяца не спят вместе.

Все изменилось. А ведь начиналось так хорошо! Когда родилась Марлена, они договорились, что через двенадцать месяцев жена вернется на работу, а он возьмет положенный по закону двухмесячный отпуск по уходу за ребенком и даст Марлене то, чего никогда не давал ему отец.

Теперь два месяца отпуска подходят к концу, и он ждет возвращения на работу так, как другие ждут отпуска на Сейшелах. Его все это уже достало. Он непременно должен выйти на работу, вернуться к шефу, которого ненавидит, и составлению документов, которые никто не читает.

Зато у него будет перерыв на ланч, и он возьмет книгу, купит в ларьке у турка бутерброд и спокойно почитает в парке на лавке. Он мечтает вернуться к периоду ПНМ, то есть «перед нашей Марленой».

В жизнь ПРМ, то есть «после рождения Марлены», он совершенно не вписывается.

Еще никогда ему не было так одиноко, как в эти два месяца. Он часами остается наедине с ребенком, не получая взамен ничего, кроме нескольких бессмысленно счастливых младенческих улыбок. Марлена просто есть, и она все время чего-то хочет.

Он обожает эти улыбки и любит дочку больше всего на свете, он очень хотел детей, и жена этого хотела, но он даже не представлял, что это такое — иметь ребенка. Может, потому что в ДНК мужчин отсутствует какой-то ген? Но если этот ген, несмотря на эволюцию, по-прежнему отсутствует, возможно, он мужчинам не нужен?

Или эволюция ни при чем, и он просто воспроизводит модель своей семьи и поведение отца? Но если так, почему точно так же думает пятидесятичетырехлетний Бертольд, который, как и он, по неведению ввязался в этот бессмысленный эксперимент с двухмесячным отпуском для отцов?

А ведь у Бертольда совсем другая семейная модель. «Такое могли придумать только мстительные женщины, импотенты или бездетные члены правительства», — говорит Бертольд, ссылаясь на опыт своего отца. Тот получил богатое наследство — десятка полтора каменных зданий в Берлине и Франкфурте, и ему не к чему было работать. И все же воспитывать ребенка он предоставил жене. «Выдержать такое, не утратив душевного равновесия, сохранив достоинство и не сойдя с ума, способна только женщина», — утверждал отец Бертольда, который явно знал, что говорил, так как произвел на свет восьмерых детей.

Вот и теперь свою жену он, как подчеркивает каждый раз, «уважает, обожает и со всей ответственностью и без опозданий финансирует». Когда-то Бертольд относился к этому патетическому утверждению, которое отец каждый год повторял за рождественским ужином, как к вызывающей оскомину байке нахального самца. Но последние шестьдесят дней радикально изменили его взгляды, и теперь он полностью с отцом согласен.