Необыкновенные москвичи - [22]

Голованов уже не скрывал своего любопытства. Эта пара не имела к нему никакого касательства, но в той симпатии, которою он к ней проникся, был оттенок благодарности — точно в ее судьбе он обнаружил что-то важное и для себя... Вообще жизнь была полна всяческих больших и малых чудес, и с постоянным чувством близости к чудесам он и жил — главный, «внутренний» Голованов. Это чувство могло усиливаться или ослабевать, но никогда не покидало его совсем. Чудесами был богат и этот вечер с прозрачными серыми сумерками за окном, и самый этот жаркий зал, тесно уставленный столиками, за которыми шумели, пили, смеялись, скучали, веселились, читали газеты, ссорились, объяснялись в любви, обсуждали свои дела, расставались, сближались такие непохожие люди. И одно вызывало у Голованова благодарность, другое — сочувствие, третье — обиду, ной то, и другое, и третье поражало воображение. А своевольная, магическая игра воображения дарила его ни с чем не сравнимым ощущением открытия, проникновения в тайну — ощущением сотворчества. Надо было только видеть и слышать, и не требовалось ничего большего, надо было держать открытыми глаза, просто открыть глаза и развесить уши.

Глеб заулыбался, грубоватое лицо его приняло наивно-любопытное выражение, и парень и девушка с лентой тут же признали в нем друга и словно бы соучастника.

— А ты чего один скучаешь? — спросил парень. — Здесь одному быть не полагается, сопьешься.

И он налил Голованову шампанского, приглашая его войти в компанию. Но Глеб уклонился от угощения — непроизвольно, почти испуганно, не то желая оградить свое одинокое достоинство, не то боясь показаться навязчивым. В следующее мгновение он уже пожалел о своем отказе, но, сказав: «Спасибо, не хочется, не пью шампанского», он никак не мог перейти потом к: «Спасибо, с удовольствием выпью».

— Хочешь, коньяку тебе закажу — стопку, а? — Симпатичный парень пребывал в отличном расположении духа.

И Глеб даже возвысил голос:

— Нет, нет, благодарю, не надо.

В конце концов молодые люди приняли его, должно быть, за придурковатого и, оставив в покое, опять зашептались, отъединившись от мира. А Голованов, огорчаясь и досадуя («Ну, почему я не умею, как все, почему так по-дурацки веду себя? И что за девичья мимозность!»), посматривал на стоявший перед ним налитый бокал. Взять его не позволяла гордость, и живая, кипящая влага напрасно остывала, умирала, исходя последними поднявшимися со дна пузырьками дыхания.

Время перевалило за девять часов, а Вронский все не приходил, и о завтрашнем обеде лучше уже было не думать. Но, с другой стороны, убеждал себя Глеб, не это ли указывало, что в издательстве именно сегодня подписан с ним договор?.. Неудача в одном компенсируется удачей в другом — так, кажется, учит сама теория вероятности. И, уж конечно, договор был во всех смыслах более необходим ему, чем три-четыре десятка рублей, обещанных Вронским. Во-первых, все разговоры о его, Голованова, паразитической жизни сразу прекратились бы, а во-вторых, он мог бы долго, очень долго, экономя каждый рубль, вообще не думать об обедах и гораздо больше писать, только писать. И не цирковые репризы, не куплеты для музыкальных эксцентриков, которые заказывал Вронский и где-то, кому-то сбывал, выдавая за собственные, а стихи — те лучшие свои стихи, что ему все еще не пришлось написать...

Стихи — что это было такое?! Почему странный восторг охватывал от одной строчки, вроде: «широкошумные дубравы», «Сияй, сияй, вечерний свет», «Сквозь туман кремнистый путь блестит...». Вспыхнув в памяти Глеба, эти строчки сверкнули, как огонь во мгле... Он-то знал — другие люди не всегда понимали, что стихи — это так же важно, как смена дня и ночи, огромно, как циклон, пересекающий материк, или как благодетельный ливень в засуху. И Глеб, отдавшись своему волнению, прочел мысленно одно из самых любимых стихотворений:

...Море тронул ветерок с Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик «Пророка»

просыхал. И брезжил день на Ганге.

Вот где было достойно и точно сказано о поэзии!.. Как всегда, когда Глеб вспоминал хорошие стихи, его самого тянуло сейчас же взяться за перо и сочинять. И казалось, имей он возможность писать только то, что ему хотелось, он написал бы наконец нечто действительно стоящее. Получи он этот аванс, он обязательно написал бы и давно задуманную пьесу в стихах... Театр нуждался в высокой условности, единственно способной возобладать над иллюзионизмом кино и телевидения, — таков был вывод, к которому пришел Глеб. И как знать, может быть, ему, Голованову, удалось бы сделать что-то новое в театре, выступив со своей стихотворной пьесой против обветшалого мхатовского натурализма. Он попробовал бы себя и в прозе...

«Завтра же пойду в издательство и все узнаю, — сказал себе Глеб. — С этой неопределенностью надо кончать. У меня могла уже быть полная ясность...» Но как раз к ясности он не спешил, потому что, пока ее не было, ничто не мешало рисовать ее в воображении такой, как хотелось.

Вечерний воздух за окном потемнел и приобрел лиловато-грифельный цвет; полупрозрачная, спускавшаяся по стеклу занавеска размывала контуры предметов, и на обширной площади, куда выходило окно, начиналась некая космическая феерия. Белые и красные огни машин, будто метеорные рои, низко неслись по своим круговым, постоянным орбитам, в погасшем небе сияли окутанные газовым ореолом созвездия высоко подвешенных ртутных фонарей. Напротив, на другой стороне площади, парили громады кремлевских стен и башен и расплывалась черная гора Исторического музея с высветленными, посеребренными вершинами. Левее стояла тысячеоконная гостиница, вся наполненная светом, точно там на всех этажах играли свадьбы. И непрерывно, и совсем близко за занавеской, скользили в полумгле силуэты прохожих — шли, как в театре теней, великаны и карлики, пастухи и охотники, прекрасные дамы и рыцари, волшебники и шуты. Иные заворачивали в кафе и, переступив его порог, превращались при свете электричества в посетителей. Неожиданно в дверях показался писатель Николай Уланов — полнолицый, бледный, высокого роста. Глеб узнал его по портретам и приподнялся, чтобы лучше рассмотреть.