Необыкновенные любовники - [35]

Мы вновь со всем пылом предались наслаждениям юности. Наша молодость, однако, уже подходила к концу, а юность Леонелло, во всем ее блеске, тщетно являла нам пример благоразумия. Как в прежние годы, садились мы за стол в игорных домах острова и за зеленое сукно «фараона». Картонные маски скрывали наши лица. Мы веселились. Нельзя не быть веселыми в Венеции, а ведь ты и я венецианцы. Леонелло улыбался с серьезностью при виде наших безумств.

Карнавал 1779 года был совершенно исключительным по блеску и оживленности. Развлечения были изобильны, и, в качестве одного из них, мы уговорились провести один день на моей вилле. Когда дело было решено, я отправился вперед, чтобы заранее сделать некоторые приготовления. Ты, Леонелло и еще несколько друзей должны были присоединиться ко мне на следующий день, а еще через день на вилле должно было собраться многочисленное общество. Исключительно хорошая погода позволила зажечь в садах фонари. Зрелище обещало быть приятным.

«Вы оказались верны своему слову. Я увидел, как вы подъехали в условленный час с пятью из ваших друзей. Вы все были под масками, и ряд ваших карет представлял красивое зрелище. Я повел вас всюду, чтобы вы могли видеть приготовления к празднику. Предполагался бал при свечах в гроте из ракушек и ужин, сервированный в зеркальном зале. Мы прошли туда, чтобы попробовать освещение. Я взял Леонелло под руку. Он смеялся, обмахиваясь, как веером, своей картонной маской. Я приказал лакеям закрыть окна и, опустив шторы, создать полнейшую темноту, чтобы нам можно было лучше судить о яркости канделябров. Мы погрузились во мрак, ибо вокруг нас в эту минуту была совершенная темнота. Я крикнул слугам, чтобы они скорее зажигали свечи и не оставляли нас так долго в темноте, и вдруг я почувствовал, как что-то острое и холодное пронзает мою грудь, проникая в самое сердце, и что рот мой полон крови…»

* * *

Когда при зажженных свечах мы подняли Бальтазара Альдрамина, мы увидели, что в его труди торчит кинжал. Острие, без сомнения, задело сердце, потому что Альдрамин был мертв. Потрясенные и онемевшие, мы все семеро стояли вокруг него. Тут были Лудовико Барбариго, Николо Воредан, Антонио Пирмиани, Джулио Боттароль, Оттавио Вернуцци, Леонелло и я, все — друзья Альдрамина, из которых каждый пожертвовал бы собой, чтобы спасти его жизнь, ибо мы его любили, и он любил нас. Никогда не было среди нас никакого соперничества, никаких ссор — ничего, кроме чувства уважения и любви.

Итак, Бальтазар Альдрамин сам лишил себя жизни! Собственной рукой вонзил он в себя смертоносный клинок! Но почему же так покончил он с собой? Разве не был он молод, богат и счастлив? Какую скорбь утаил он от нас всех? Мы стояли, недвижимые и мрачные, и лица наши были так же белы, как обсыпанный мукой картон наших масок, которые мы еще держали в руках. Да, Альдрамин убил себя; мы не могли отвести глаз от таинственного трупа: одинаково чудовищное и неизбежное подозрение одновременно возникало у всех нас. Не нанес ли кто-нибудь из нас Альдрамину смертельный удар, пользуясь темнотой? В душе у каждого есть свои тайны, и бывает столько скрытых помыслов! Но в таком случае кто же это сделал? Кто был виновником этого темного злодеяния? Тот или этот? Кто?

Тягостное молчание охватило нас, и, не смея взглянуть друг другу в лицо, мы уже ловили наши взгляды в зеркалах, отражавших и умножавших наши лица вокруг бездыханного тела Бальтазара Альдрамина: его трупы, видимые во множестве зеркал, казалось, обличали каждого из нас.

После того, как Альдрамина похоронили в церкви Сан Стефано, где покоится он теперь со скрещенными над кровавым рубцом раны руками, нас продолжала преследовать та же тоска. Барбариго, Воредан, Пирмиани, Боттароль — все мы уже не могли при наших встречах не чувствовать невольного взаимного недоверия. Мы едва осмеливались подавать друг другу руки.

Это злосчастное стеснение столь ожесточило нас, что довело Боттароля и Барбариго до поединка. Они скрестили шпаги по какому-то пустому поводу, которым они прикрыли истинную причину ссоры. Боттароль был смертельно ранен, и Барбариго должен был бежать на материк.

Я впал в глубокое уныние; я не мог утешиться после смерти Альдрамина. Леонелло старался меня развлечь. Чудесно играя на различных музыкальных инструментах, он этим пытался рассеять мою меланхолию. Я продолжал видеться с ним ежедневно. Никогда не внушал он сердцу моему никаких подозрений. Его нежность и искренность настолько удаляли от меня эту мысль, что я ни разу не сказал ему ни слова о том, что так мучительно тревожило меня. Как-то раз я встретил Воредана. Он спросил меня о Леонелло, который с некоторого времени поселился в моем дворце; я сообщил ему об этом.

«Берегись темноты!» — крикнул он мне с недобрым смехом. Несправедливость этого подозрения уязвила мое сердце — так дружен был я с Леонелло.

Видя, как увеличивается со дня на день мое страдание, Леонелло предложил мне отправиться в путешествие. Он уверял, что у него есть дела в Риме и что письма из Палермо призывают его съездить туда. Я сделал вид, что поверил этому предлогу, который был придуман только для того, чтобы побудить меня переменить место. Пребывание в Венеции стало мне неприятным. Колокола церкви Сан Стефано, находившейся поблизости нашего дворца, заставляли меня содрогаться: они пробуждали во мне жестокое воспоминание об Альдрамине. Я согласился на поездку. Наши приготовления были быстро закончены. Мы спустились по трем ступеням порога, стертым прозрачной водой. Я несколько раз обернулся, чтобы взглянуть на белый фасад дворца Альдрамина. Дождь оживил розетки из розового мрамора: они казались двумя нежными, едва затянувшимися ранами.