Необычные люди и авантюристы разных стран - [83]

Наш лагерь находился в прекрасном месте; с трех сторон мы были окружены лесами, а с вершины холма, который пересекала строящаяся линия, нам открывался восхищавший нас вид. А так как лето стояло прекрасное, то по воскресеньям после полудня много людей из окрестных мест приходило вроде как на прогулку и смотрело на нашу работу, на ту, что уже была сделана и на ту, что еще осталось доделать, а когда им хотелось пить, они шли к нашему маркитанту. Тот скоро понял свою выгоду, врыл столбы в землю, прибил к ним доски и сделал столы и скамьи; он выписал баварского пива, и народ приходил посидеть здесь по воскресеньям, словно в парк, где играет оркестр – не хватало только самого оркестра. А мы в это время лежали в наших палатках, или же шли подремать в лес, или шли к Брейельскому озеру, чтобы поймать немного рыбы или искупаться. Но по вечерам, когда люди уходили, или в будние дни после работы, мы собирались около столовой и провели не один прекрасный вечер, часто засиживаясь до полуночи, мы пили и пели, и рассказывали друг другу истории, одну лучше другой, и забывали тяжелую работу, и там было избранное общество, люди, пришедшие издалека, уже все немолодые, и все мы испытали уже приключения, о которых могли бы рассказать.

Да, приключения были нехитрые, но восхитительные по силе чувств и выразительности! Был там, к примеру, бывший подручный мясника; он был помолвлен с дочкой своего хозяина, но его забрали на военную службу, потом он начал пить и скитаться по дорогам; и вот однажды он, прося милостыню, постучал в дверь, и дать ему хлеба вышла его бывшая невеста, бедняга дал деру, а молодая женщина бежала за ним и звала его. Читая эти рассказы, мы вспоминаем скорее не «Жиль Бласа» и плутовские романы, а некоторые из наивных и трагических признаний русских каторжников, о которых поведал Достоевский в «Записках из мертвого дома».

Подобное существование, несмотря на все его прелести, не могло не привести в конечном итоге к пьянству и ослаблению моральных устоев. Со своей обычной искренностью Фишер рассказывает, как он мало-помалу наделал долгов, начал воровать и серьезно рисковал испортить отношения с полицией. Вот как он сам рассказывает об обстоятельствах, заставивших его в первых раз убежать из гостиницы, не заплатив хозяину.

Напрасно я экономил: всякий раз, когда выдавали жалованье, я получал денег меньше, чем должен был получить, да еще к дождливым дням (когда работа простаивала) прибавлялись праздники, Рождество и Новый год, так что с каждой выплатой мой долг рос. К началу марта я задолжал хозяину больше четырех талеров. Но я еще не привык иметь долги, это мне казалось очень обидным, и, не имея никакой надежды на улучшение своего положения, я не знал, что со мной станется. Ну так вот, в середине марта я говорю хозяину, что хочу съехать от него, он мне отвечает, что просто мечтает об этом, но сначала я должен заплатить ему долг, иначе он не отпустит меня. Тогда я ему говорю, что, мол, передумал и остаюсь; хозяин поверил мне, и мы остались хорошими друзьями. Но в этот момент я понял, что у меня нет другого выхода, как бежать.

Я всегда думал – и не без основания —, что мне повезло, так как в момент моего ухода хозяин спал, иначе, наверно, в моем паспорте появилось бы что-то иное, чем запись об осуждении за бродяжничество, которая там уже была, потому что, если бы хозяин захотел помешать мне уйти, мне пришлось бы защищаться, и уж, конечно, он взялся бы за дело серьезно, да и я тоже. И уж, во всяком случае, от меня не получил бы не деньги, хотя в кармане у меня и лежало мое последнее жалованье. Тогда я уж больше не думал о мире ином, о котором я узнал в школе и о котором столько говорил нам Иисус Христос, и я уж был совсем не тот, кем был еще недавно, когда покинул Айнслебен, и пусть бы я лучше отдал матери те два талера, что припрятал для путешествия. Нет, нет, это все в прошлом, меня уж отучили от всех этих историй.

Увы! В переводе совершенно невозможно передать особенности оригинала. Теряется то, что больше всего притягивает в нем: его автора, инверсии, повторения и постоянное смешение библейских оборотов и просторечных выражений. Боюсь, отрывочное цитирование не позволит французским читателям оценить по достоинству талант рассказчика. Я больше не буду цитировать, я лишь скажу несколько слов о выводах, которые мне хотелось сделать из рассказа Фишера.

Когда я в свое время утверждал, что этот рассказ не содержит ничего, могущего представить интерес для широкой публики, то подразумевал лишь, что сам автор, несомненно, полагал именно так, но, конечно же, книга заслуживает нашего внимания. Очевидно, бывший землекоп ни разу не задался вопросом, может ли его жизнь такой, какой она предстала перед нами, быть в чем-то поучительной для иностранного читателя и дать пищу для размышления, но сами события, о которых повествует автор, в высшей степени заслуживают того, чтобы задуматься над ними, поскольку изложены без прикрас и непосредственно. И именно общечеловеческое значение автобиографии Фишера так же и даже более ее литературных достоинств заставило господина Гёре предпринять публикацию. Да и сам писатель-социалист сообщает в предисловии, что предлагаемое нашему вниманию произведение является социологическим документом большой значимости и лучше позволяет понять жизнь и быт немецких рабочих. И это действительно так, поскольку значительно превосходя людей своего положения благодаря таланту рассказчика и чувству стиля, Фишер во всем остальном предстает перед нами (может, из-за отупляющих условий своей жизни) достаточно обыкновенным человеком, что дает нам право рассматривать его как типичного представителя если не всего социального класса, то, во всяком случае, большого числа подобных людей. Мы готовы поверить, что его покорность судьбе и равнодушие, абсолютное отсутствие любопытства, заурядность стремлений наряду с глубоко затаенной чувствительностью – это общие черты огромного числа немецких рабочих его поколения. «Книга позволяет увидеть, – говорит господин Гёре, – судьбу тысяч и тысяч наших товарищей, которые, родившись в середине прошлого столетия и от рождения принадлежа к среде мелкой буржуазии, вынуждены были из-за обесценивания ручного труда скатиться в пропасть, пополнить собою ряды бедняков без роду и племени.» Рассказ Фишера и самом деле свидетельствует о состоянии глубокого вырождения, в котором во второй половине XIX века пребывало бесчисленное множество людей и в котором, как мы видим, они продолжают пребывать и поныне. Из уст старого рабочего ни разу не вырвалось слова жалобы, но тем не менее книга является обвинением против общественного устройства, делающего из людей существ «без роду и племени». А дальше? Обнажив перед нами зло, помогла ли книга Фишера найти средство для его искоренения?