Необычные люди и авантюристы разных стран - [69]

С тех пор с каждым годом привязанность Гете к Лафатеру все больше переходит в ярую ненависть. В 1786 году поэт пишет госпоже фон Штейн: «Лафатер приехал в Веймар и остановился у меня. Мы не перемолвились ни одним дружеским словом. Он еще раз явился ко мне во всем своем совершенстве, но моя душа осталась спокойна, как чистая вода в стакане.» На следующий год, во время путешествия по Италии, Гете получил книгу Лафатера «Нафанаил»251, которую автор посвятил «Нафанаилу, чье время еще не пришло». Невозможно представить себе ничего более трогательного, нежели страницы, где швейцарский писатель, не зная о перемене чувств «Нафанаила», выражает надежду, что «час» его не замедлит настать. «Благородный, чистый, дорогой друг! – писал он Гете, —Да, более дорогой, чем тысячи людей, называющих себя христианами, более дорогой даже, чем те, кто полностью разделяет мои верования, хоть на тебя еще и не низошла эта благодать из благодатей признать Иисуса Христа единственным спасителем человеков и в то же время единственным истинным человеком и найти в нем божественность, которую ты напрасно ищешь в природе, – ты, чувствующий лучше кого-либо красоту ее. Не стремясь переубедить тебя – о твоем обращении Господь позаботится сам! – но единственно как знак моего уважения и любви, как знак моих надежд и предчувствий, я посвящаю тебе эту небольшую христианскую книгу.» Но Гете, прочитав посвящение, лишь небрежно написал на клочке бумаге: «Ты выбрал неудачное время для свое болтовни! Я не Нафанаил, а Нафанаилам моего поколения, полагаю, я сам преподам урок, который отвратит их от твоего! Прочь же от меня, софист, или берегись ударов!» С тех пор он упорно отказывался отвечать на письма Лафатера, а во время своего пребывания в 1797 году в Цюрихе даже не захотел повидать своего друга. Наконец, он поднял его на смех и публично оскорбил в знаменитых «Ксениях» в «Альманахе муз»252. Но бедняга Лафатер, окончательно убедившись, что отныне навсегда потерял сердце своего «героя», тем не менее продолжал уверять, что рано или поздно это сердце откроется навстречу Божьей благодати.

Он, впрочем, дважды ошибся, и это еще раз доказывает нам, насколько мало он разбирался в людях. Ибо, похоже, сердце Гете так никогда и не открылось навстречу благодати Божьей; но в то же время, как известно, после смерти Лафатера поэт вновь почувствовал горячую симпатию и уважение к тому, кто на протяжении многих лет был для него «самым великим, самым лучшим и самым мудрым из людей». Из всех портретов, оставленных Гете в «Воспоминаниях моей жизни», ни один не вызывает такого искреннего чувства уважения, восхищения и симпатии, как портрет автора «Понтия Пилата» и «Нафанаила».

II. Апостольское служение русского нигилиста

253

«Узнав их [революционеров] ближе, Нехлюдов убедился, что это не были сплошные злодеи, как их представляли себе одни, и не были сплошные герои, какими считали их другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие, и дурные, и средние люди.» Эти слова графа Толстого из второй части «Воскресения» могли бы служить эпиграфом к двум большим томам воспоминаний, опубликованных недавно одним из самых известных русских революционеров нашего времени, «товарищем» и князем Петром Кропоткиным. И не потому, что человек, предстающий перед нами в «Записках», относится к «средним» людям, о которых говорит граф Толстой. Он не лишен ни ума, ни знаний, ни даже некоторого литературного таланта – самое большее, чего ему не хватает, так это немного воображения и фантазии, что иногда делает утомительным чтение этих двух томов. И уж тем более, это не «дурной» человек. Напротив, он полон великодушных и бескорыстных замыслов, он горячо предан идее будущего счастья человечества, и ни к кому в мире он не испытывает ни малейшей ненависти или злобы, за исключением, может, нескольких полицейских чинов, да, возможно, иезуитов, сведения о которых, кажется, в основном почерпнуты им из романа Эжена Сю «Вечный жид», поскольку, если на его пути встречается лицемер, мошенник, доносчик, он тут же начинал подозревать в нем переодетого иезуита. Но вместе с тем, князь Кропоткин, каким мы видим его в «Записках» предстает перед нами совершенно «обыкновенным человеком», человеком, «похожим на каждого из нас», и так же далеким от «сплошного героя», как и от «сплошного злодея». Случайно он оказался в необычных обстоятельствах, в которых его душевные качества позволили ему сыграть значительную роль, но эти качества, как бы замечательны они ни были, не имели ничего необычного, и даже эти обстоятельства не обнаружили в нем какой-либо исключительности. Сначала паж императора Александра II, затем офицер в Сибири, член тайного общества, узник Петропавловской крепости, редактор английского научного журнала, организатор анархистского движения в Швейцарии, человек, приговоренный лионским судом присяжных к заключению в пересылочной тюрьме в Клерво и высланный из Франции, Швейцарии, Бельгии, – князь Кропоткин и во времена испытаний сохранил порывы и простодушие порядочного человека, озабоченного лишь тем, как бы получше сделать свое дело. Он привнес в революционную пропаганду ту же добросовестность и ту же аккуратность, с какими производил тактические учения своего полка или же исследования горного рельефа Сибири; а ныне, посчитав, что его труд уже почти завершен, он взялся поведать нам о своих приключениях тем простым и доверительным тоном, каким старый чиновник в отставке рассказывает внучатам о своей молодости.