Необычные люди и авантюристы разных стран - [66]

Но Лафатер был не только неудобочитаем. Его произведения обнаруживают другой недостаток, еще более серьезный, нежели словоохотливость и беспорядочность стиля. Они обнаруживают, что основатель физиогномики так и не смог стать знатоком людей, поскольку у него нет ни одного суждения, которое мы могли бы принять без некоторого недоверия. Хотя все друзья Лафатера – даже сам Гете – единодушно свидетельствуют, что он в высшей степени обладал даром угадывать характеры по чертам лица, но их высокое мнение о его физиогномических способностях зиждется, без сомнения, на том, что он, со своим добродушием и постоянным энтузиазмом, обнаруживал на лице каждого из них печать самых редких талантов и самых прекрасных добродетелей. И как не восхититься способностью человека к угадыванию, если он, видя нас впервые, утверждает, что цвет наших глаз указывает на острый ум, а уши вроде наших являются верным доказательством доброты сердца? А таковыми чаще всего и были физиогномические открытия «мудреца из Цюриха». Его детской душе лицо человека говорило лишь о благородных мыслях и светлых чувствах, умеряемых порой легкими недостатками. Неспособный подозревать в других зло, коего в нем самом не было ни капли, он всегда смотрел на жизнь с трогательным и достойным уважения простодушием, которое чаще всего и было причиной многих его заблуждений. А поскольку все знали доброту Лафатера и его готовность жертвовать для других своим временем, влиянием и теми немногими деньгами, которые были у него, – поскольку, кроме того, все знали, что он из принципа считал возможными самые невероятные сверхъестественные явления, то не стоит удивляться, отчего в течение всей своей жизни он постоянно попадался на удочку бесчисленных ясновидцев, авантюристов и мошенников. То – уже старый и больной – он едет в Данию ради участия в сеансах, где, как ему обещали, он услышит «оракулов»; то у него поселяется какой-то мошенник и не торопится съезжать под тем предлогом, что его послал сюда апостол Иоанн. В Берлине и в других местах у него были злобные и неразборчивые в средствах враги, которые, стремясь уменьшить последствия кампании против их рационализма, проводимой Лафатером, пользовались его легковерием и без конца строили ему ловушки. Его постоянно все обманывали и пользовались его добротой, а бедняга Лафатер с простодушием, которое не могли поколебать даже самые жестокие разочарования, так же постоянно всему верил. Такой ценой он завоевал право – и вполне заслуженное – вновь открыть перед нашим любознательным взором горизонты, невидимые в течение долгих лет; ибо среди наших «новых» наук нет ни одной – начиная графологией и кончая гипнотизмом, – которую он не предчувствовал и право на существование которой не предрекал. Но, ему, обладающему замечательной проницательностью и многогранностью ума, всегда недоставало того здравого смысла и того знания человеческой природы, которые так необходимы для плодотворной деятельности и хорошего изложения. Фактологическая часть его писаний явно требует доказательств. Слишком ясно, что он преувеличивает значение людей, коих прославляет, что его мнение о них ошибочно и что завтра он сам будет судить о них иначе, чем сегодня. Не менее ужасное отсутствие чувства меры, так раздражающее нас в стиле Лафатера, можно обнаружить и в его мыслях. И именно это причина того, что никто ныне не отваживается прочесть его «Физиогномические фрагменты», «Соображения о вечности», «Понтия Пилата», «Диалоги об истине и заблуждении», «Сущность и внешний облик». Огромному наследию Лафатера изначально был уготован этот печальный конец.

Но историки немецкой литературы, по крайней мере, не должны забывать, что сей плохой писатель являлся неутомимым генератором идей и одним из тех людей, чья интеллектуальная деятельность была одновременно плодотворной и самой продолжительной. Мне хотелось бы также, чтобы швейцарцы хранили память о поэте, «Швейцарские песни» которого помогли многим поколениям школьников узнать и полюбить свои национальные традиции. Мне особенно жаль, что забвение, поглотившее книги Лафатера, унесло также и его религиозное учение, а оно когда-то вызывало горячий энтузиазм и пылкую ненависть гораздо большие, чем его физиогномические гипотезы. Это учение недавно скрупулезно исследовал швейцарский богослов господин Шультесс-Рехберг в одной из глав немецкого сборника, опубликованного при поддержке муниципальной библиотеки Цюриха к столетию со дня смерти Лафатера. Из каждого теологического сочинения старого пастора из прихода Святого Петра – начиная с «Соображений о Вечности» (1768-1778) и кончая «Частными Посланиями апостола Павла» (1800) – господин фон Шультесс заботливо выбрал все, заслуживающее внимания, но скрытое под потоком бессвязных замечаний, неловких выпадов и личных намеков, некогда полных смысла. Этот анализ очень помогает осознать то глубокое влияние, какое оказал Лафатер на религиозное движение своей эпохи, и в то же время рисует живой и трогательный образ души, горячо и искренно любившей Бога.

Но мы не сможем оценить по достоинству своеобразие учения Лафатера, если не будем учитывать особую богословскую среду, где оно возникло. Вокруг молодого цюрихского пастора мы должны представить его наставников, однокашников, всю философскую и богословскую элиту того времени, – всех, кто единодушно уверял его, что отныне христианство является лишь сводом моральных правил при суровом контроле естественной религии