Необходима осторожность - [6]

Но есть немало тайн и опасностей, связанных с воспитанием единственного ребенка мужского пола, которые не могут быть освещены публично, в печати, и тут м-сс Тьюлер извлекала пользу из интимных, конфузных, но чрезвычайно интересных разговоров с разными людьми, обладавшими богатым» запасом предрассудков и неточных, но волнующих сведений; эти люди беседовали с ней вполголоса, обиняками, намеками и жестами, причем разговор доставлял очевидное удовольствие обоим участникам. Была, например, некая м-сс Хэмблэй, имевшая доступ на вечерние беседы баптистов. Она приходила к м-сс Тьюлер пить чай или принимала ее у себя, в своей скромной, но тесно заставленной мебелью квартире. На беседах она говорила мало, но слушала с сочувственным вниманием и была очень полезна, так как приносила кое-какие лакомства и поджаривала гренки с маслом.

Эти беседы стали приобретать в жизни м-сс Тьюлер все большее значение. Теперь, когда уже не было Воробышка, с которым она могла бы делиться по вечерам своими тревогами, она более решительно примкнула к маленькой сплоченной общине баптистов. Там она могла говорить о своей преданности Ненаглядному и о своих недомоганиях, встречая сочувственный отклик. И главное — там бывала м-сс Хэмблэй.

М-сс Хэмблэй всегда была превосходной женщиной, и все, что ее окружало, было превосходно и обладало крупными масштабами, особенно вещи; только квартира у нее была маленькая да голос еле слышный — по большей части это был шепот и невнятный хрип, на помощь которому приходила мимика. Но мимика ее не отличалась разнообразием: она сводилась к выражению изумления перед собственными высказываниями.

М-сс Хэмблэй окончила деревенскую школу в состоянии простодушной невинности и поступила младшей горничной к мисс Путер-Бэйтон, которая жила тогда на содержании в доме шестого герцога Доуса, пользовавшегося скандальной славой. Предполагалось, что у мисс Путер-Бэйтон где-то есть муж и что отношения ее с герцогом — платонические. Но когда новая горничная спрашивала, что значит «платонический», она получала несколько насмешливые и сбивающие с толку ответы. В конце концов она пришла в изумление, и с тех пор широко раскрытые глаза и затаенное дыхание стали постоянной ее реакцией на все жизненные явления. Судьба решила, что она должна увидеть всю непристойную изнанку того, что принято было называть Fin de Siecle[1]. Это было молодое, простодушное, довольно хорошенькое, покорное существо — и с ней случались всякие происшествия. Она никогда особенно не смущалась. Ни от чего не плакала; ничто не вызывало у нее смеха. Судьба играла ею, и она изумлялась.

— Чего только не проделывают! — говорила она.

Чего только не проделывали с ней!

Это нехорошо, она знала, но, видно, на свете ничего хорошего и не бывает. Вокруг каждый лгал о своих поступках, приукрашивая или искажая истину, как ему вздумается. Благодаря этому у нее возникло влечение к условной благопристойности. Управляющий герцога влюбился в ее широко открытые, доверчивые глаза и неожиданно женился на ней. Это было как будто излишним после всего, что с ней произошло, но у него была своя цель.

— Мы будем держать отель в Корнуэлле для герцога и его друзей, — объяснил он, — и дела у нас пойдут на славу.

Таким путем она получила богатый ассортимент солидной мебели, остатки которой еще сохранились у нее. Кроме картин. От этого хлама она отделалась. Славное время скоро кончилось. Муж изменился к ней. В Лондоне произошел большой скандал с Fin de Siecle'м, и он стал дурно к ней относиться. Однажды он заявил ей, что она невыносимо растолстела и что лучше заниматься любовью с коровой, чем с ней.

— Я стараюсь как могу, — ответила она. — Если ты мне скажешь, что я должна делать…

Потом весь Fin de Siecle снялся с места и, словно стая скворцов, улетел за границу.

— Веди дело сама, дорогая, пока все не уляжется и я не вернусь. И, главное, откладывай для меня деньги, — сказал муж.

И она, по-прежнему изумляясь, осталась без всяких средств в большом мрачном отеле, который приобрел после этих событий такую сомнительную репутацию, что все боялись подходить к нему. Она выпуталась как сумела и переехала в Лондон; произведения искусства она продала тайным скупщикам и частным коллекционерам, а сама, удовлетворяя свою давнишнюю затаенную склонность к приличию и добродетели, вступила в небольшую баптистскую общину на Кэмден-хилле, принадлежащую частным баптистам. Она не любила курильщиков, ненавидела пьющих и среди баптистов чувствовала себя как рыба в воде. Она старалась похудеть, воздерживалась почти от всякой пищи, кроме кексов и гренков в масле за чаем да легкой закуски между завтраком, обедом и ужином. Но с каждым днем она все больше толстела и все тяжелей дышала, и слегка озадаченное выражение ее лица еще усилилось. Как вы сами понимаете, она испытывала огромную потребность делиться с кем-нибудь фантастическим запасом непристойных наблюдений, которые ей довелось накопить за свою жизнь. И нетрудно представить себе, какой находкой она была для м-сс Тьюлер и какой находкой м-сс Тьюлер была для нее.

Но при всем том, если бы у нее не было этой манеры затихать под конец фразы так, что только губы шевелились, а голоса не было слышно, и при этом фиксировать собеседника невинным, серьезным, вопрошающим взглядом своих голубых глаз, у м-се Тьюлер в голове было бы ясней.