Ненавижу войну - [10]

- О-о, понимаю, как скажете, так и будет.

Эта фраза, этот человек, с его тактом и вниманием, "повинен" в появлении этих воспоминаний - спасибо ему! Мы с ним больше не увиделись: по истечении наших гастролей в Польше я вернулся в Союз, но он, не оставляя своей идеи с телевидением, через своих помощников (которые так трогательно провожали меня в аэропорту) просил набросать небольшой сценарий событий тех далеких лет в той деревне, и я, прикинув, что для 10-12 страниц текста мне достаточно будет месяца работы, пообещал через месяц, самое большее полтора, прислать готовое воспоминание в сценарном изложении. Но вот прошло уже полтора года, а я все никак не могу завершить начатого. Я никак не предполагал, что это все так сложно! И оказывается - стоит копнуть, разворошить, и память раскрывает щедро свои запылившиеся тайники и закоулки. Но и с ними я бы справился, пожалуй, и едва ли не в обещанный срок... но здесь вдруг основная моя работа пошла таким валом, что мне не хватало не только времени, чтоб одолеть ее, но я просто выбивался из сил, чтоб хоть как-то привести ее в обычную человеческую норму.

И вот все покатилось, набирая ритм и взволнованность. На мне сходились нити доброго десятка людей, вовлеченных в инерцию разматывающегося сорокалетнего воспоминания, - все крутилось, неслось и развивалось с таким напором, организационным рвением, что не оставляло никаких сомнений, что раньше все они тем или иным путем были связаны с прессой! То и дело приходилось прерывать тот, казалось, нескончаемый вал интервью и опять и снова снабжать участников поисков дополнительными данными о деревне, бегая теперь уже только к телефону. Все мои старания самому связаться с Яном, дозвониться до него оставались бесплодны. Его телефон был нем. Горничная по этажу и администратор гостиницы пожимали плечами: "Был и вчера, полдня говорил по телефону и даже обедал в номере, а вот потом - не знаем... не видели... должно быть, уехал, однако номер числится за ним... появится!" С более-менее размеренной рабочей жизнью артиста российского театра, приехавшего в Польщу с творческим отчетом, было блистательно покончено. Но даже в этой сгустившейся вокруг меня атмосфере совместная работа с польской прессой все еще продолжала катить, но уже не столь благостно и уютно. Ограниченность во времени, несколько повышенный организационный пыл и сама необычность поиска не замедлили сказаться: двумя днями позже в шумном вестибюле гостиницы, увидев меня издали, Ян, что-то быстро проговорив Андрею, пошел мне навстречу.

- Иннокентий... Вы не могли бы уделить нам несколько минут?

Неприятно кольнуло и насторожило, что после моего имени Ян не сказал уже ставшее эпитетом в обращении его ко мне слово "дорогой" ("Как мы быстро привыкаем к балующему, а порою и развращающему нас!" - пронеслось во мне).

- О, конечно... дорогой... сейчас я свободен.

- Прекрасно!

Однако дальше все происходило совсем не так прекрасно, как можно было ожидать по реплике Яна. И общаться я должен был не с ним, оказывается, а с Андреем, с которым я был уже знаком. Мое приветствие Андрей не заметил, сосредоточенно орудуя с огромной, как клеенка, уложенной в ровные квадраты картой Польши. Сам он был какой-то потухший, несвежий, а по непривычной на его лице небритости и мятой на спине куртке нетрудно было догадаться, что ночь он провел в машине. Андрей - один из тех прекрасных, гибких, в высшей степени серьезных людей, которые окружали нас в Польше своей теплотой, сердечностью. Но сейчас я даже подумал, что это вовсе и не он, а другой, похожий на него человек. Однако это был Андрей. Всегда тонок, общителен, остроумен, мил, несмотря на некоторую наметившуюся полноту изящен, подвижен. По-русски говорил превосходно, вызывая наше постоянное восхищение легкой демонстрацией той дополнительной прелести, красоты нашего языка в обычных бытовых разговорах, которая под силу лишь иностранцам. Ни разу еще не взглянув в мою сторону, сухо, без всяких предисловий он начал:

- Я сожалею... однако некоторые детали требуют уточнений. Этот несуразно огромный лист бумаги, - он легко кивнул на лежащую перед ним карту, - не позволит ничему ускользнуть от нашего недремлющего глаза, каждому укажет ху из ху и все поставит на места!

Ян упорно молчал. Промелькнуло ощущение дискомфортности, но лишь промелькнуло, и я все еще пребывал в состоянии обласканного идиота и не мог взять в толк, что, собственно, уже происходило.

- Это прекрасная, горячо мною любимая страна Польша. Не думаю, что природа этой, как говорят в Союзе, "простыни" была результатом комплекса малого народа, отнюдь нет, но у стороннего наблюдателя появление парадоксального восприятия этой данности правомочно: карта - огромна, страна - небольшая. От этого, однако, она не становится менее дорогой, свободной страной с прекрасным, достойным народом... - Я знал, что следующей фразой будет: "...к которому и я имею честь принадлежать", но ничего такого он не сказал. Как показалось, он настраивался на долгую речь (может быть, опять ошибаюсь) и в досаде, должно быть, на самого себя (выискивать в людях слабые стороны их характеров), дождавшись небольшого люфта в его выступлении, я мягко предложил подняться ко мне в номер, где нам будет много удобнее на большом столе и с картой управиться, и всякие разговоры разговаривать. Совсем того не желая, я, должно быть, упрекнул его в обилии словес, во всяком случае он понял так и вот здесь-то было неуютно, чтобы не сказать острее. Он угрожающе замолк и казалось, что он борется с собой: "Оставить все это, швырнуть карту прочь, встать - и уйти!!!"