Ненависть к тюльпанам - [18]

Иногда отец встряхивал жестянку с деньгами и направлял на меня сердитый взгляд, если звук был тонкий, слабый. В то же время, он никогда не говорил что-нибудь поощрительное, если звенело сильно.

Постепенно тоньше становилось всё: подошвы моих башмаков, подкладка моей куртки. В доме было холодно, температура воздуха внутри и снаружи почти не отличалась.

Я опять пошёл к сапожнику узнать — нельзя ли у него ещё поработать в обмен на небольшой ремонт моей обуви, но его лавка оказалась заколоченной. То ли он был евреем, то ли заказчиков совсем не осталось.

Для евреев создавалось всё больше и больше преград в работе и в жизни. Им не разрешалось посещать кафе, музеи, театры, даже зоопарк. Такие запреты приводили моего отца в бешенство.

— Мне дьявольски не везёт на этом свете! Знаете, что означает для меня еврей? Желудок на двух ногах с кошельком! Посетитель, клиент! Их сейчас всё меньше и меньше!

Мать, казалось, совсем не обращала внимания на его жалобы и не возмущалась его грубым словам, как это случалось прежде. Она отрывалась от чтения очередного письма Франса, которые приходили из России обычно раз в месяц и адресовались всей семье, но в действительности были для неё одной.

— Франс пишет, — говорила она, — чтобы я никогда впредь не сетовала на слякотные голландские зимы!

— Что-то твой братец не вошёл ни в один большой город как завоеватель!

— Откуда тебе может быть известно? Я ещё не закончила читать письмо!

— Пока что немцы не захватили крупных советских городов, кроме Киева! Но там он не должен бы жаловаться на зиму!

— Как ты узнал об этом?

— Я слушаю английское радио!..

— Так! Значит, теперь ты подвергаешь семью опасности! — прервала она его и вернулась к письму.

Мне понравились её резкие слова, поставившие меня и моего отца на одну доску, поскольку голландцам было строго запрещено слушать радиопередачи из Лондона.

Близнецы не любили, когда мать вела острые разговоры. В такие минуты они замирали и только обменивались взглядами. Они полностью принадлежали ей. Разумеется, нашего отца они тоже любили и были счастливы играть с ним на полу, возя мои старые деревянные грузовички.

На новые игрушки не было денег, да их и не продавали. Отец нашёл в сарае немного синей краски, и теперь все машинки, бывшие в моём детстве разноцветными, стали синими.

Близнецы становились всё более похожими на нашу мать, стройную и белокурую, чем на отца и на меня, коренастых с жёсткими рыжеватыми волосами. У них даже проявилась такая же зелёная жилка на виске, как у неё. Пришедшему вечером домой отцу иногда говорилось: «Мальчики чувствуют себя не очень хорошо сегодня!»

Находясь тут же, рядом, я был готов завопить: «Я тоже один из ваших мальчиков, и я чувствую себя сегодня прекрасно!» — но эти слова почему-то никогда не срывались с моих губ, оставаясь в глубинах души.

Мать постоянно беспокоилась о малышах — ведь они были такие нежные, а условия, столь нужные для сохранения их здоровья, — еда, тепло, чистота — ухудшались с каждым днём.

Мы ещё не жгли в печке мебель и не варили на обед луковицы тюльпанов, но эти дни уже были не за горами.

Мать перестала постоянно говорить о мыле, как было ещё недавно, но регулярно проверяла и чистила свои ногти и поворачивала голову вбок, как птица, обнюхивая сама себя. Она избегала выходить куда-нибудь, кроме прогулок с близнецами или за продуктами.

Что я ненавидел больше всего, так это обращённые ко мне её просьбы взять вас, братцы, в парк и последить, пока вы там играете. Меня никогда не покидал страх, что вы как-то покалечите себя, и я буду виноват.

Я даже не любил держать вас за руки, переходя через улицу. Всегда можно определить чувства человека, взяв его за руку. Так вот ваши руки не любили меня!

14

Летом 1942 года, как раз в то время, когда отцвели все жёлтые цветы, евреям приказали пришить к одежде жёлтые шестиконечные звёзды со словом JOOD, еврей, написанным буквами, похожими на иврит. В добавление к нанесённому оскорблению, евреи ещё должны были заплатить по четыре цента за каждую такую звезду, причём разрешалось приобретать не более четырёх штук на человека.

Перемещаясь туда-сюда по городу, я слышал, что говорили люди о жёлтых звёздах. Вначале были случаи возмущения и призывы не надевать звёзды, чтобы немцы не могли определить, кто есть кто. Но это осталось только разговорами. Не нашлось ни таких смелых, ни таких глупых!

Завидев людей со звёздами, прохожие проявляли всевозможные эмоции: удивление, потрясение, огорчение, злобу. Некоторые считали себя обманутыми теми, о ком прежде не знали, что они — евреи: «Они могли бы упомянуть об этом! Но нет, они скрывали это! Мы не можем доверять людям, которые настолько скрытны! Ведь они наверняка скрывают что-нибудь ещё!»

Однако оставались и другие, открыто приветствовавшие на улицах своих еврейских друзей, пока не заметили, что тем самым заставляют их чувствовать себя в ещё большей степени изгоями.

Хуже всего получилось в смешанных семьях, где, например, отец был обязан носить на одежде звезду, а мать и дети — нет.

* * *

У меня тоже появились неприятности со звёздами, но не такие, как у евреев.