Ненависть - [3]

– Назло не заколем, сначала помучиться заставим!

– Все будете мучиться! Все! Проклятые… давно ли вы…

– У них, наверно, припрятано награбленное серебро.

– Обыскать!

Однако у пленников ничего нет; только в кармане опухшего солдата две кости.

– В чулках ищите! В чулках!

Люди знают, что при отступлении эти негодяи прячут награбленные ассигнации в чулки.

У пленников чулки точно присохли к ногам: приходится сдирать их вместе с кожей.

– Ну что, нашли? – сквозь зубы спрашивает опухший.

Дети швыряют в солдат комьями земли.

– Провалиться вам, сопляки!

Глядя, как солдаты пытаются увернуться от ударов, дети смеются. Но смех у них совсем не детский; они с таким ожесточением швыряют в солдат землей, что очень скоро она забивает пленникам уши, нос, рот…

– Раньше, гады, грозными были! Теперь…

– Глядите, как бы не сбежали!

– Не сбегут!

– Будьте прокляты! Нагулялись, хватит!

– Пусть и бабы потерзают это чертово отродье!

– Верно! Тащите их, пусть бабы тоже отведут душу!

– Тащите!

– Пошли, ребята!

Солдат подхватывают как придется и тащат к перекрестку. Волочащаяся по песку нога раненого оставляет за собой глубокую борозду, как соха.

Раненый почти без чувств; рот и глаза его полузакрыты, он даже не упирается. У другого солдата па опухшем лице страдальческое выражение. Кто станет радоваться, отправляясь на смерть!

Как же так? Даже глотка воды эти солдаты во рту не имели, корочки не пробовали – и умереть? Немало горя хлебнули они за эти дни! Из-под вражеского огня бежали, шли по бесконечной дороге голодными, страдая от жажды, под палящим солнцем, – и все это для того, чтобы остаться в живых. А теперь?

Конец!

Они и раньше знали, что крестьяне ненавидят их и при случае сумеют рассчитаться. Но тут они растерялись, – они даже не представляли, что так велика эта ненависть; они забыли, сколько горя принесли людям своим приходом. Однако и они хлебнули горя. Они часто голодали, месяцами не видели жен. Торчали на передовой, шли в атаку, рисковали быть убитыми, лезли на штыки. А тех, кто не мог вынести мучений и пытался увильнуть, хватали, и стреляли в них, словно в мишень. Ведь и у них, солдат, есть матери, отцы, жены, дети. Почему же крестьяне ненавидят их?

Солдат с опухшим лицом смотрит на раненого товарища, потом переводит взгляд на тощего. Избитое лицо тощего в подтеках фиолетово-синего цвета. Кровь со скул стекает по подбородку. Глаза в ужасе расширены. Что с ним? Даже на линии огня он никогда не испытывал страха. Но ведь там, на передовой, у них было оружие.

– Эх! Жалко, нет пулемета!

Была бы эта игрушка, крестьяне и шевельнуться бы не осмелились! Головы, черти, опустили бы, все поднесли бы солдатам: еду, питье, женщин… Будь они прокляты!

Теперь конец! Попались!

Над землей стелется дым. Солдат волочат по земле. С их тел содрана кожа. Кровь просачивается сквозь серые форменные брюки.

– Живьем закопать! – взвизгивает какая-то старуха сквозь слезы.

– Сколько бед натворили! – вторит другая женщина. – Сколько зла, сколько зла!..

Женщины вспоминают своих мужей, детей. Они готовы вцепиться в горло этим мерзавцам, искусать их, обглодать кости! Но – странное дело! – как только мужчины бросают солдат к ногам женщин, те даже не поворачиваются к ним, а лишь плачут еще сильней.

– Закопать живьем!

Три пленника глядят па опаленную землю. Сейчас их зароют в ней, иссохшей, обжигающей, отправят к предкам, не дав и глотка воды.

– Воды, – молит тощий, облизывая потные, горько-соленые губы, – глоток воды… Потом убивайте…

– Воды? – какой-то старик даже подскочил от бешенства. – Воды, сволочь? Ишь чего захотел! Воды!

– Кости тебе переломать, а не воды! Заколоть тебя!

– Проклятье твоим предкам!.. Доченька моя Да-ню… Она…

Старый Хай вплотную подбегает к солдатам, подняв сжатые, высохшие, как тростник, кулаки. Щеки опухшего становятся совсем синими, по лицу тощего земляным червем сползает струйка тягучей слюны.

Пленники пытаются сопротивляться, но их крепко держат.

– Нет среди солдат хороших людей! Кому-кому, а нам, женщинам, это хорошо известно! Солдатня! Все они…

Тощий пробует повернуться, чтобы взглянуть на говорящую, но голова не повинуется ему.

– Скорей прикончите меня, – молит раненый дрожащим голосом. – Земляки… земляки…

Но люди как будто не слышат его.

– Земляки… земляки… не тяните… скорей же…

– Видал, как заговорил! – брызжет слюной Хай.

Раненый с огромными усилиями приподнимает веки.

Кто произнес эти слова? Но все лица странно сливаются перед его глазами. Он молчит в нерешительности, снова приоткрывает глаза и, собрав последние силы, спрашивает:

– Какое сегодня число, земляки?… Скоро год… Передайте же моей матери, пусть не плачет… Не знает она сейчас… Пусть не беспокоится обо мне…

Его черные руки, вцепившись в землю, дрожат.

Эти сволочи тоже имеют матерей? Тоже мучений боятся?

– Скорее… скорее же… земляки. Всю жизнь я…

Еще один плевок попадает на его лицо.

– Всю жизнь? Ты только и знал, что воевал, убийца!.. Предков твоих проклинаю, гад! Нажиться хотел, вот зачем воевал!

Тощему наконец удается повернуть голову и увидеть старого Хая. Скулы у старика выпирают, как горб у верблюда. Под глазами темные круги. Лицо, изъеденное песком, кажется рябым. Песок везде – в ноздрях, в морщинах, в помутневших глазах – огонь. Дай ему волю, он проглотит всех троих. С чего он такой? С чего? Солдаты, что ли, нажились на нем?… Они тоже страдали, тоже терпели муки, тоже бродили в поисках еды и питья. Почему же эти люди хотят выместить на них свою злобу?