Ненависть - [80]

Рыжий уже лежал умытый, уложенный поудобнее, когда Ярре и Мыш зашли к нему, Альберик быстро вышел, раздраженно сказав напоследок: «А этим мелким пока хлеба наломайте — зерна в доме нет.» Рыжий вздохнул — фазанята с утра затеяли игры, просили поесть, а кормить нечем, и чем их вообще кормят. Он уже довольно уверенно мог полулежать в постели, удерживал ложку. Правда, пока мяско протирали — разбитые губы плохо раскрывались. Да уж, соблазнительный красавец. Эйзе подсел к нему на кровать, поставил тарелку с едой, начал помогать есть. Рыжик тихо спросил: «То, что я говорил тебе — помогло?» Мыш печально вздохнул: «Он все равно уехал.» Лис шепнул: «Ты кричал…» Мыш кивнул: «Да, не смог удержаться. Я потревожил тебя?» Лис улыбнулся: «Нет, Ярре был рядом, я не боялся.» Громкая ругань Ярре — он наломал хлеба и пытался покормить фазанят. Малыши выбрались из клетки и разбежались по комнате. Лис засмеялся: «Он хороший, только очень грубый…» Знал бы он, как дрожал всю ночь сотник, чтобы ненароком не придавить мальчишку. Эйзе попытался встать, но Ярре раздраженно сказал: «Не надо, я сам их переловлю.» Лис тихо попросил: «Дай одного поиграть потом…» Ярре только коротко взглянул на Лисеныша — краса борделя хочет поиграть с цыплятами — дитё-дитём. Эйзе неловко повернулся, помощился. Лис мягко, понимающе улыбнулся. Ночка то была…..

Ярре поймал, наконец, одного пуховичка, протянул Эйзе: «Подержи, пока Рыжий ест.» Мыш вздохнул, один есть, а двое разбежались по углам и истошно пищат. Был бы Наместник — вмиг головенки открутил бы. А сотник терпеливо пролезает по углам и под мебелью, ловит резвых цыплят. Приглушенно ругается, в очередной раз ударившись головой об угол. Рыжик сдержанно улыбается, наблюдая процесс ловли. Но торжествующий вопль: «Поймал!» И полуседой сотник с торжеством показывает пойманных малышей. Те отчаянно пищат, пытаются вырваться, клюют пальцы. В клетку их, в клетку… У дверей стоит Альберик и недобрительно качает головой: «Пришли люди, чтобы заняться садом.» Сотник быстро кивает, заталкивает пуховеньких в клетку, быстро уходит. Лис чуть слышно вздыхает. Эйзе внимательно смотрит на него, потом тихо спрашивает: «Он нравится?» Лисеныш вздрагивает: «Ты о чем?» Мыш молча смотрит на него. Лис глухо говорит: «Нет, я уже никого не хочу…» И запинается, с отчаянием смотрит на Мыша — нельзя ему такое говорить, Наместник не зря боялся… Мыш пожимает плечами. Надо быть слепым, чтобы не увидеть, как обрадовался сотник первым признакам выздоровления Лиса и как старался оттянуть момент ухода.

День тянется бесконечно — ждать некого, в саду возятся люди, и выйти нельзя, поэтому Рыжик и Эйзе заперты в комнате. Рыжик попытался встать, чтобы подойти к клетке с малышами, но сил еще маловато, голова закружилась, поэтому просто сел на кровати, а Эйзе притащил мелких на постель. Они недовольно пищат, когда их несут, но потом находят, что одеяло — славное место для пряток, чем и занимаются. Эйзе все-таки добыл снова краски, пытается разобраться, что и как рисовать на лице, Рыжий со вздохом останавливает его: «Не дело для мужчины…» Мыш пожимает плечами, достает кинжал, подаренный Ремигием. Дело для мужчины, но даже в бой не с кем вступить. Рыжий еле жив, а приблуды сегодня не пришли, да Ярре не разрешил бы. Поэтому Мыш откровенно мается. Можно было бы сходить на кухню к Альберику, но там посторонние люди, нельзя показываться. Лис, наконец, устает, просит забрать малышей в клетку. Эйзе собирает цыплят, засовывает в клетку, для развлечения идей нет никаких. Скучно… Но не для Мыша. У него созревает отличная идея-посмотреть оружие в комнате Ремигия. Идти недалеко, никто не увидит, а стойка с оружием там весьма богатая, что-то привезено из Африки и Галлии, ни Мыш, ни Рыжик такого никогда не видели…

Наместник ехал во главе отряда, пути почти три дня в одну сторону, и он мог, наконец, нормально подумать. Эти две недели с Эйзе слились в один сплошной бесконечный день — бой, плен Мыша, насилие над ним, попытка обмена, потом гибель разъезда, опять насилие, ужас, пережитый, когда понял, что сотворил с мальчишкой, странные отношения — полулюбовные, полудружеские. Бесконечные слезы мальчишки от обиды, взаимная боль, причиняемая друг другу. Ранение, принятый на себя удар кинжалом, чтобы защитить его. Как странно все это было. Противопоставь мальчишка себя воле Наместника — неминуемо стал бы ломать, чтобы подчинить и по-прежнему испытывать то жестокое удовольствие, которое испытал в первый раз, преодолевая брезгливость, раздирая тело мальчишки, испытывая только ненависть. Но Мыш оказался смешным и нежным существом, оболочка воина возвращалась только в минуты опасности, да и боялся он напоминать Ремигию о бое, в котором полегла его сотня… Наместник, а ведь ты предал их. Что ни говори, но их убийца из ночи в ночь восходит на твое ложе, что бы ты не придумывал себе в оправдание. И дрожишь ты над нам, как над самой большой драгоценностью в своей жизни. Тогда не захотел понять своего молочного брата, хотя он, и умирая, шептал только одно: «Люблю…», а за Мыша готов убить любого. Да, как ни крути, это предательство. Можно сколько угодно говорить на их могиле слов, но убийца сотни еще жив. И будет жить, даже если его жизнь придется покупать своей. Это ясно и давно ясно. Да и скоро придется — проклятие рода было и пребудет — тот, кто близко подойдет к Цезариону — неминуемо погибнет. Поэтому и род продляли с таким трудом, в Империи знали об этой напасти, не отдавали невест в проклятый род — это была верная смерть через полгода-год. И все богатства не помогали. И страшно это, проще заплатить совей жизнью, чем отдать его…