Ненависть - [141]

— Возвращаемся!

Приказ вызвал явное оживление среди людей — они тоже чувствовали, что день был неудачным. Сотня слитно развернулась и двинулась в крепость, твари снова исчезли, словно и не было их.

Ремигий был мрачен и зол. Оставалось еще и прожить вечер и церемонию погребения маленького полукровки. Ему не было бы жизни на земле, но вот так, не прожив и суток… Ярре ехал рядом, но думал о другом. Рыжая бестия занимала его мысли. Лискины ухватки и коварство. И… он боялся, что с ними может произойти то же, что с Наместником. И как быть тогда, если твари оказались не совсем тем, чем казались?

Наместник ввалился в дом с грохотом — отчаянно разболелась спина, горели обожженные ноги, саднили раны. Словно его тело искало повод не стоять возле погребального костра маленького. Альберик торопливо подхватил брошенный плащ, оружие полетело в сторону — воин никогда не бросал его так легкомысленно.

— Господин, тише, Эйзе заснул только что…

Ремигий внезапно остановился, словно налетел на препятствие, глухо спросил:

— Он просыпался?

— Да. Лису удалось его напоить молоком, а есть он не стал.

— Спрашивал про дитя?

— Нет, ни разу. Плакал много, Лис говорит, что от слабости.

Воин пожал плечами. В пресловутую связь матери и ребенка он не верил. Поскольку свою собственную мать не видел никогда — он помнил только отца и Альберика.

— Ладно, дай чего-нибудь поесть. Ты приготовил погребальный костер?

— Да. Только носилки с мышонком еще в доме — вы же помните обычай…

Да уж, носилки с умершим выносят близкие родственники…

— Ты бы еще гладиаторов позвал — потешить нас кровавым боем.

Альберик вздохнул — наследника такого рода полагалось хоронить с длительными церемониями и оплакиванием, а здесь даже плакальщиц нет. Дикая страна!!!

Наместник тихонько заглянул в спальню, Мыша не было видно из-за груды простыней и наваленных сверху меховых одеял, в очаге горел огонь, курились благовония. Лекарь предостерегающе посмотрел на Ремигия, не давая заорать громко. Он никогда не любил сладких ароматов.

— Потом…

Воин осторожно прикрыл дверь, шагнул в приемную. На небольшом столе стояли крошечные носилки, украшенные какими-то местными растениями с ярко-алыми ягодами. Сухие кипарисовые веточки топорщились неровными гребешками. Кипарисы на проклятом богами Севере не росли.

— Альберик!

Старый раб встал сзади.

— Позови Ярре и Лиса. Мелкие где?

— Я запер их в одной из комнат, поорали, теперь успокоились — похоже, заснули.

Им еще раз не хватало показать огненное погребение. Один раз они уже видели подобное — когда погибли их родители.

— Идем.

Ремигий с очень спокойным лицом поднял носилки, вышло неловко, пришлось нести их обеими руками впереди себя, как носят трофеи или раненых. Заглядывать в глубину замотанного в дорогую ткань ящичка он не стал — что бы там ни находилось, живым оно не было. Да и страшно было увидеть то, из чего мог бы вырасти такой же красивый юноша, как Эйзе. Старый раб, Лис и Ярре покорно следовали за быстро идущим Наместником, в какой-то миг он пошатнулся на неверных ногах и едва не упал. И почувствовал крепкое плечо, подпершее его сбоку. Сотник.

Альберик очень постарался придать хоть какой-то пристойный вид погребению. Терновый куст был срублен, ветки были тщательно сложены на земле, оплетены красными и белыми лентами, маленькие горшочки с едой, вином, молоком стояли внутри сложенного костра. Воин молча поставил носилки в центр гнезда из веток. Почти рванул на себя горящий в стороне факел, небрежно сунул под носилки. Старик вздохнул — ну не так надо было, не так. Малыш-то был наполовину Цезарионом, Ремигий сам его признал. Пламя было высоким и ярким, таким ярким, что на мгновение осветило весь притихший перед наступлением зимы сад, растерянно заголосили разбуженные светом птицы, и почти тут же языки пламени опали, дав ровное горение. Резко запахло травами и горечью смолы. Откуда-то добыл старый.

Лис что-то тихо пискнул сотнику, тот зажал ему рот рукой. Таким он своего господина никогда не видел. Когда разучился лить слезы, приходит стальная ярость, сжигая почище огня. Ремигий ни о чем не просил богов — как решат, принять или не принять им полукровку, дать ему покой или нет — так и будет. Но когда языки пламени уже полностью поглотили крошечные носилки, подняв лицо к тяжелому черному небу, он задал один вопрос:

— Этого хватит, чтобы искупить проклятие? Или вы хотите еще?

И ему послышался странный смешок, там, в небесах.

Лишь бы Мыш выжил, лишь бы выжил Мыш…

Мыш жил. Изо дня в день упорно цеплялся за жизнь, заглядывал в Предвечные чертоги, видел сквозь приоткрытые ворота пирующих воинов своего отряда, своих родителей, маленькое смешное существо с черными глазками, сидящее по очереди на коленях у взрослых, и снова уходил от них, повинуясь очередному мучительному стону из мира живых. Лекарь только головой качал — крови было потеряно столько, что непонятно что осталось в исхудавшем бескровном теле. Но Мыш отчаянно царапался, пробиваясь обратно к живым. На Ремигия жутко было смотреть. Он был похож на заводную куклу, четко выполняющую свои механические движения. Ярре несколько раз пытался поговорить с ним, но Наместник только поднимал на него налитые кровью глаза — он снова перестал спать ночами-и сотник осекался. Таким он своего воспитанника видел только однажды — когда его выпустили из Имперской тюрьмы. И нужно было много времени, чтобы тогда в глазах Цезариона появилось что-то человеческое, хотя угрюмость осталась навсегда. Сейчас же все было намного страшнее — его привязанность к Мышу была чрезмерной, и погибни Эйзе — Наместник на ногах уже не устоит. Переговоры с тварями не продвигались — с каким-то жестоким упорством Цезарион тянул время, явно ожидая наступления морозов. А поздняя осень была еще теплой, и перевалы оттаяли. Владыка, похоже, стал бояться бешеного человека с яростным огнем ненависти в груди. Все, чего добился Мыш, было потеряно. Ремигия мучило чувство вины перед юношей и иррациональное отвращение к тварям, которые заставили Одиночку придти к людям и натерпеться всего.