Немой - [11]

Помимо почитания, которое Гейше заслужил своими достоинствами челядинца, предметом его гордости было и то, что крепостные его не на шутку боятся, а значит, слушаются, не ропщут, тотчас исполняют его волю. Выходит, в его лице помещик обзавелся таким слугой, который сумел наладить и затем поддерживать отношения между поместьем и мужиками на основе страха. Миколюкас тоже был запуган, закабален духовно. Дома им помыкало семейство брата, превратившее его в «дядю», в имении — распорядитель Гейше, превративший Миколюкаса в безропотный механизм. Вот почему даже тут, на меже, в выходной, вдали от поместья со всеми его работами, под покровом леса, где хотя бы в этот час крепостные чувствуют себя людьми, где даже Миколюкас умудрился воздвигнуть для себя замок и стать в нем королевичем, возлюбленным и любящим, — даже здесь он стремительно вскочил бы как обычно, заслышав привычное: «Миколюк, сбегай туда». Понятно теперь, почему он весь обратился в слух, ожидая очередного приказания распорядителя.

— Здравствуй, Северюте! Ты чего это, дайся, нынче одна, а подружки где же? — спросил дядя Раполас дружелюбно и даже панибратски улыбаясь и плюхнулся на землю немного поодаль, чтобы удобнее было смотреть на нее во время разговора.

— Здравствуй, дядя, — ответила Северия и потянулась губами к его руке.

Гейше залился краской. Он схватил и притянул к себе за руку девушку, чтобы Северия не смогла осуществить свое намерение, и стал шаловливо трясти и пожимать кисть.

— Тоже мне, нашла, дайся, «дядю»! Ведь и Миколюкас дома тоже дядя. Однако ты небось ни разу его так не назвала. Давай лучше хоть денек, дайся, побудем братьями, а?

Когда Раполас потянул Северию за руку, с ее колен посыпались полевички, незабудки и колокольчики, из которых она собиралась смастерить Миколюкасу метелку для картуза вместо пера.

— Северюте, а ты, дайся, просто не можешь без работы. То по грибы, то по ягоды, то за листьями… Ну, а как это называется, дайся, чем ты сейчас занята? Цветоплетение? Эвон как в траве вывалялась — ни дать ни взять наседка перед кладкой. А что? Пора бы уж. Девушки быстро стареют. А от этого только одно средство имеется — замуж надо выходить. Тогда вы не меняетесь до сорока пяти и старше, когда уже, дайся, и впрямь подходит старость и трудно кого-нибудь обмануть. А может, ты уже собралась за какого-нибудь безусого?

Гейше изъяснялся совсем не так, как обычно, когда он сгонял людей на работу. Он вел разговор с ухажерской бравадой и при этом обжигал девушку взглядом, так и пронзал насквозь, будто шилом, и его игривое настроение передалось ей.

— Братец дядя сегодня в хорошем настроении. Чему радуешься? Разве что сам надумал жениться на какой-нибудь «тетёхе-дурёхе»? Тоже не помешало бы против старости, раз уж ты говоришь, что помогает.

— Ха-ха-ха! — запрокинув голову, громко, от души расхохотался Гейше и точно крыльями ветряка замахал обеими руками над головой, будто вознамерился на радостях кувыркнуться, как это делают подпаски.

Его непритворный смех заразил Северию и передался Миколюкасу. Осклабился и он, но не той улыбкой, которой улыбался своим мечтаниям, а скорее ощерил в ухмылке зубы наподобие дурковатого селянина, с которым завел беседу господин, а тот или робеет, или просто не знает, что сказать в ответ. Так улыбается обычно больной на голову человек.

— Послушай, Северия! Говорят, ты в этом лесу первая грибница, все первые отборные грибы — твои. Неужто тебе, дайся, не страшно отправляться спозаранку в лес? — продолжил разговор Гейше.

— А чего мне бояться? Лес-то знакомый, все стежки-дорожки мною исхожены, к тому же в любой чащобе солнце увидишь. Оно вон с той стороны восходит, над околицей у нас в деревне. Топай в ту сторону прямиком и выйдешь, куда следует.

— Да, но солнце-то разве все время светит?

— Невелика беда, если и не туда забредешь — пару лишних верст отмахаешь, всего-то и делов.

— Ну, а если тебя там волк, медведь — ам! — что тогда? — припугнул Гейше Северию, как пугают малышей.

— Где уж в нашем лесу волкам да медведям пристанище найти! Нет их тут. А остальному зверью гусятины да курятины хватает. На что им еще девчатина?

Гейше снова расхохотался, и, услышав этот истерический смех, слушатели невольно вздрогнули. Северия же совсем развеселилась.

— Заблуждаешься, душенька, зря ты, дайся, думаешь, что в лесу не попадаются любители девчатины… Не побрезговала бы, дайся, и злая рысь цапнуть, а уж если паренек навстречу попадется, он-то пожаднее рыси будет…

— По правде говоря, пареньки мне в лесу пока не попадались. В такую рань только я одна и встаю, а они знай бока пролеживают или чего доброго просто в лес соваться робеют, не то что я, девушка. Что и говорить, с рысью шутки плохи, может цапнуть как следует. Но ведь и кошка наша тоже царапается ничуть не хуже, а она вдвое поменьше будет. Только для этого ее разозлить нужно, не иначе. А вообще-то рысь боязлива, не храбрее куницы. От людей хоронится, никогда наперерез не выскочит.

— Так ты что же, дайся, живьем эту рысь видела? — ахнул от удивления Гейше.

— А то как же! — оживленно перебила его Северия. — Рысь ведь вместе с крепостными встает, на зорьке, затем охотится до завтрака, потом перекусит немного и на боковую, а когда солнышко до ее норы доберется, она оттуда вылезает и давай резвиться. Приметила я в нашем лесу одну такую нору, сколько раз поглазеть на нее ходила. Рыси эти, хоть и здоровущие, а резвятся не хуже белок. А уж до чего ловки! Как пустятся вдогонку друг за дружкой вокруг здоровенной сосны — да не по низу, а все по дереву норовят, виток за витком, выше, выше, аж в глазах рябит. Смехота! Давеча я не утерпела — и хлоп в ладоши. А те двое — сверху шасть и напротив меня шлепнулись: только зырк-зырк в мою сторону, да так жутко, так страшно; ну, думаю, сейчас набросятся, а они шмыг в чащу — и были таковы. Красивые зверушки, ничего не скажешь, только отчего они на других так озлоблены, коли друг с дружкой играют — просто загляденье? Вот бы прыгнули мне на руки когда-нибудь, как наша кошка, то-то я бы с ними наигралась…