Немой - [10]

Они молча вели сейчас такой разговор: глянь, какая духотища, прямо дышать нечем, и все-таки жизнь, пусть ты даже обездоленный крепостной, сладостна и отрадна. Ни о чем Миколюкас сейчас не задумывался, лишь глядел неотрывно ей в глаза, как вглядывался он когда-то в просторы своей души. Отныне он открыл новые просторы, им он станет улыбаться, ими будет жить, благодаря им перестанет замечать горести и тяготы будней. Северия тоже не проронила ни слова, а лишь уселась рядом и стала полевички да незабудки срывать, в метелочку их складывать. Наконец она сказала:

— Давай я тебе, Миколюкас, эту метелку к картузу прицеплю, кучера самого Патс-Памарняцкаса с его павлиньим пером за пояс заткнешь…

И рассмеялась. Засмеялся, перестав играть, и Миколюкас, правда, не вслух, про себя. Он почувствовал, как сладостно стиснуло грудь и защекотало в горле, к которому подступил булькающий комок, и как участилось дыхание.

И больше он уже не играл. К чему? Ведь сейчас во всем его теле, в каждой его частице звучала иная музыка, которую невозможно было и выразить с помощью жалкой скрипчонки и еще более убогого искусства.

Они сидели вдвоем и ни о чем больше не говорили. Им было хорошо вместе. Так хорошо бывает распустившимся полевым цветам. Они тянутся ввысь, испускают аромат, выбрасывают в стороны листочки и никнут под тяжестью головок. Они — луговая краса, и оттого манят взоры всего живого. И ни одна букашка не минует их без того, чтобы не запечатлеть свой поцелуй, не опуститься на них передохнуть. И только бездушный человек так и жаждет сорвать его, чтобы затем, повертев бесцельно в руках, отшвырнуть в сторону, где тот увянет до срока в забвении.

Что могли сказать друг другу эти двое? Что любят один другого, что им хорошо вместе? Но ведь это и без слов понятно! Яснее ясного. Словами можно выразить или не все, или чересчур много, и этим остудить сердечный пыл. Слова что пар: вырвутся, а перемены в душе никакой.

Надсмотрщик из имения Савейкяй по прозвищу Дайся так и просиял, увидев, что деревенская молодежь еще не появилась в низинке. От духоты всех одолела какая-то медлительность. Сегодня люди шли сюда вроде бы безо всякой цели, а стоило музыке смолкнуть, как они и вовсе остановились — одни поболтать, другие цветов нарвать. Под горкой, на краю луга, продолжала сидеть все та же компания — Миколюкас Шюкшта да Северия Пукштайте. Поскольку никого постарше рядом не было, старик распорядитель мог запросто присоединиться к ним. С легким сердцем, в приподнятом настроении вышел он упругим шагом из лесу на край луга. Глаза его радостно заблестели, как будто он увидел после долгой разлуки кого-то из близких или родных. Казалось, он вот-вот бросится вперед, прижмет к груди и расцелует юную парочку. Хотя при чем тут парочка: Дайся никого не видел перед собой, кроме девушки, а парня, хотя тот сидел почти вплотную к ней, не замечал. Так не замечают сопровождающего слугу, когда хотят поздороваться с его госпожой или господином. Да и вообще на этот раз Гейше ничего больше не видел вокруг: ни величаво колышущейся ржи, ни пестрого многотравья лугов, которыми он брел сюда, ни бурого сегодня неба, ни такого же бурого тяжелого воздуха. Он видел только одну Северию, поскольку к ней единственной был прикован его внутренний взор, заменявший сейчас глаза.

Сидящие сразу же увидели вынырнувшего из рощицы завсегдатая деревенских гулянок, но при виде его им, по правде говоря, не стало ни жарко, ни холодно. Они проследили за ним глазами и подметили его легкую походку, не похожую на ту размеренную, которая отличала его в выходные дни. Они следили глазами, как он направляется прямо к ним, и почувствовали, что сегодня все преобразилось и они уже не хотят, чтобы кто-то чужой вторгался в мир, который они только что создали для себя, для себя одних, и куда они ревниво не хотели впускать постороннего — дышать одним с ними воздухом, возмущать спокойствие волшебного храма их любви.

— Дядя Гейше идет… — спокойно отметила Северия, не поднимая глаз от своего букетика, но дыхание ее все же стало учащенным.

— Распорядитель идет, — подтвердил Миколюкас, невольно оперся руками о землю и отодвинулся от Северии чуть ли не на шаг. И если перед этим он был на седьмом небе, то сейчас испытывал неловкость. Виданое ли дело? Мало того, что он, Миколюкас, будет рассиживаться в компании своего бессменного надсмотрщика, да еще по другую сторону от интересующей обоих девушки! Нет, это никуда не годится…

Миколюкас, как никто иной в старостве, сумел приноровиться к савейкскому распорядителю. Вот уже десять с лишним лет подряд он только и слышит понукающий окрик дяди Гейше: «Миколюк, сюда, Миколюк, туда». Вот уже столько лет крутится он на виду у Гейше. Но и сегодня, как, впрочем, всегда, их разделяла пропасть. Для Миколюкаса Раполас Гейше продолжал оставаться распорядителем, притеснителем, глазами и ушами Патс-Памарняцкаса. Правда, Гейше ни разу пальцем его не тронул, однако может в любой момент перетянуть плеткой за малейшую провинность. Для Гейше он был все тем же холопом, попихалой, недорослем по сравнению с ним, солидным распорядителем. Да и что могло быть общего между тем, кто приказывает, и человеком подвластным, между старым и молодым? Один выкрикивал приказания, не разбирая кому, другой кидался усердно их исполнять, даже не отметив про себя, какие глаза или усы у того, кто от имени помещика держит в руке символ крепостной власти — плеть.