Немой - [10]

В одной руке у «немца» Францева граната, во второй уже и часы. Теперь он оценивающе смотрит на сапоги.

— Трофейные, придется сдать.

Лицо дурашливо-строгое — большой, видно, мастер по трофеям. Его сотоварищи смотрят на него тоже с интересом. Ткнув пальцем в самого пожилого, приказал Францу:

— Вот с ним поменяйся.

Ох, и сказала бы ему Полина, когда бы не боялась, что разгадают, кто такой Франц. Пусть забирают все и пусть только уходят.

— Ну что ты, как петух перед курицей, топчешься? — влетело и пожилому партизану от «Ворошилова». — Снимай и меняйся. Видишь, парень решил помочь народным мстителям! Раз сам не воюет, пусть поможет.

Рассматривает Францевы часы уже на своем запястье:

— Вот, тут не по-нашему написано.

Наконец поинтересовался:

— Вы из какой деревни?

— Из Петухов.

— Так вас же спалили.

— Это мы знаем.

Все-таки смутился.

— Вы не обижайтесь. Мы не знали, что вы петуховские.

Но почему-то не вернул «трофеи».

7

День начался как обычно. Проснулись в утреннем сумраке густого леса под еловым шатром-балдахином. По одну сторону толстенной елины с подтеками смолы лежала Полина, укрывшись старенькой с проплешинами плюшевой жакеткой, по другую, натянув до подбородка деревенскую шерстяную свитку — Франц. Мрачное дерево между ними как строгий страж. Нарушителей не было: попробовал бы этот немец еще раз, как тогда! До сих пор на щеках, на лбу у него метинки от когтей Полины. Весело жалуется, что клещи на него дождем сыплются. Вот, и на шее, и за ухом. Полина посмотрела (покорно наклонил коротко стриженную голову), убедилась: чернеют оторванные головки, кожа воспалилась. Не хлопец, а тридцать три несчастья этот Франц. Беды на него сыплются, как эти клещи.

Во дворе у сгоревшего Подобеда, он жил у самой речки, нашли лозовую вершу-топтуху — Полина научила, как ловить вьюнов. Франц натоптал с десяток змееподобных вертких рыбешек. А чирьев заимел еще больше — всего обсыпало. А может, оттого, что на земле приходится спать, ночи холодные? Белье из жесткого деревенского полотна натерло мягкие места, теперь он ноги ставит враскид, как циркуль — умереть можно, как он ходит. Друзья Павла, партизаны, называют это: нагнал волка! Хорошо еще, что не ноет, сам над своими бедами подшучивает. Уверяет, что обязательно своей муттер завезет и покажет: какое белье сын ее носил («Когда был в партизанах», — от себя добавила Полина). Франц промолчал: мулкое для него слово, вроде этого белья. И носить невозможно, и другого нет, свое, немецкое, затоптал в болоте.

И вот наступил день, которого Полина и ждала как спасения, и отчаянно боялась. Из лесу увидела возле своего двора верховых лошадей, сразу же узнала Павлика, стоит рядом с матерью. С ним, наверное, его разведчики, приезжали вот так не единожды.

— Сядь и сиди здесь, — приказала Францу, указывая на нагретое солнцем полусгнившее бревно, — пока я не вернусь. Или позову. Только не убеги! Не уйдешь?

— Не уйду.

Ну совсем как умного пса она его уговаривает. Но им не до смеха. Франц как-то сник, лицо посерело.

И Лазарчука узнала издали, он из Заречья, село это когда-то соперничало с Петухами: у кого зычнее и многолюднее вечеринки. И третий кто-то с ними, сидит на лошади, держа на коленях винтовку. Что, что им рассказала мама про Франца? Она видит уже бегущую по огородам Полину, показывает в ее сторону. Что им сказать? Увезут в отряд, а там что? Или с ним так же поступят, как с тремя немецкими офицерами. Сами перешли к партизанам, убежав с бобруйского аэродрома, а до этого долгое время поставляли отряду разные сведения, медикаменты. На машине прикатили, всего навезли. А потом — арестовали. Будто бы яд нашли. Полина отцу доверяет, его спокойной рассудительности, опыту, ну, не Павлику же верить — такому же, как она сама, школьнику? Для школьников все заранее ясно. А отец усомнился:

— Какой там мышьяк? Для себя ампулу зашили в воротник. Не к теще на блины ехали. А у нас рады придумать: хотели отравить кого-то, командование! Отличиться надо было особому отделу — вот и весь мышьяк. Живого немца поди поймай, а тут сами в руки пришли.

Бросилась брату на шею:

— Вот что с нами, Павлик, сделали, побили, попалили!

— Вижу! — Какой же он стал худой, глаза провалились, рука подвязана. Поморщился: Полина неосторожно коснулась ее.

— Ранили тебя?

— Да ерунда!

У него все ерунда, пустяки. Вдруг прикинула: а они, пожалуй, одногодки с Францем, восемнадцати нет.

— Донька, где вы там ходите? А он где? — спросила Кучериха.

Сказала, рассказала про Франца, про немца!

— Ну, где ваш фриц? — поинтересовался Павел.

Стоящий возле лошади Лазарчук смотрит испытывающее. Глаза незнакомо жесткие. Оброс так, что и хвацкие бакенбарды его потерялись. Как чеснок в лебеде у плохой хозяйки.

— Ой, мама! — Полине почему-то легче свою внезапную придумку-ложь сообщать всем через мать. — Забрали Франца! Какие-то из не знаю какого отряда. Отняли часы, сапоги, а как увидели носочки с голубым пояском: «А, немец!» И увели. Я уже им и про то, как он нас спас, что он не убивал, не палил — не поверили, забрали. Не знаю, что с ним сделают.

— А что с ними делать? — глухо произнес Лазарчук. — Ясно что.