Немного удачи - [130]

– Ну, я повезу пирог.

– Давай лучше через год, – сказала Минни, но Розанна считала, что девочку надо поощрять.

Минни все время настаивала, чтобы сестра чего-то добилась и уехала с фермы, но пока Минни была на работе в школе, Лоис приходила к Розанне и просила показать ей, как все делать: она не умела ни готовить, ни шить, ни даже убирать, в смысле по-настоящему убирать. Ну, она могла вытереть стол и помыть посуду в горячей воде из водопровода и отжать выстиранную одежду с помощью пресса. Она умела вязать крючком, но не на спицах, и Розанна научила ее – заставила ее выучиться вязать на немецкий манер, а не на английский. Но ни взбивать масло, ни проверять яйца на свежесть, ни собирать яйца, ни растить цыплят, ни прочесывать шерсть, ни прясть (даже сама Розанна едва это умела, а вот Ома годами этим занималась) она ее учить не стала. Однако они покрасили немного шерсти в синий с помощью рубленой красной капусты, кожицы красного лука и белого уксуса. Цвет получился бледным, но приятным. Лоис вязала жилет. Как и ее мать (бедняжка), Лоис хотела только печь – но не хлеб, а печенье, торты, пироги. Ну, может, она снова откроет ту пекарню… как звали того типа? Ничего вкуснее его баумкухена Розанна в Денби не пробовала. Хорошая девочка эта Лоис. Правда, она упиралась всякий раз, как Минни ей что-нибудь предлагала, но это вовсе не значит, что она упрямица. Дети сами выбирают себе дорогу.

Уолтер, вновь разглядывавший поля, хромая, подошел к Розанне. Его хромота то усиливалась, то слабела. Теперь, когда доктор Крэддок отошел в мир иной, Уолтер отказывался идти к врачу. На похоронах он шепнул Розанне, что в гробу – он в этом уверен – наверняка лежит упаковка «Кэмела». Практику Крэддока выкупил некий доктор Шварц, и Розанна даже сказала:

– Тебе же нравился Джулиус. Евреи умные. Хорошие врачи.

– Не в этом дело, – ответил Уолтер. Но идти к врачу все равно отказывался.

Розанна отвернулась. Он обошел стол, положил руку на спинку ее стула, как будто ему необходимо было обо что-то опереться, потом выдвинул соседний стул и сел.

– Теперь я могу умереть, – сказал он.

– Ох, ради всего святого!

– Джо знает все, что знаю я, и даже больше.

– Значит, надо этому радоваться, а не умирать. Побудь рядом, дай ему понять, что ты им восхищаешься.

– Он это знает. В детстве он был таким нытиком. Сводил меня с ума.

– Ну, ты свою мать тоже сводил с ума.

– Это она тебе сказала?

– Да. Говорила, ты отказывался принимать слово «нет» в качестве ответа. Например, она сто раз говорила: «Нет, ты не можешь это делать», – и ты не делал, потому что знал, что иначе тебя ждет порка, но секунд через пять опять все тем же тоном спрашивал, можно ли тебе это сделать.

Уолтер расхохотался. Подбежавшая к нему Клэр сказала:

– Джоуи говорит, можно подавать мороженое.

– Ах, – сказал Уолтер, – вот и настоящий ужин.

Расставшись с двумя тысячами двумястами долларов, Фрэнк думал о них каждую ночь, и время, казалось, текло бесконечно медленно. Его преследовало и другое, совершенно непонятное чувство, одолевавшее его, когда он почти засыпал или только просыпался, – нечто новое, гораздо глубже и сильнее, чем страх потерять деньги, о существовании которых полгода назад он даже не подозревал. Это чувство не имело никакого отношения к кошмарам; ему как-то приснилось, что он пытается добраться до магазина продуктов, а потом у него возникло это чувство, и он проснулся, тяжело дыша. Оно не имело отношения к его жизни. На работе оно его почти не беспокоило, но дома он боялся ложиться спать. Он не понимал, откуда оно берется: он избегал смотреть на Энди, представляя, как ее собьет машина, не смотрел на свой гамбургер, думая об отравлении. Мама сказала бы – и нередко говорила, – что Фрэнку не хватало благоразумия, чтобы испытывать страх. Может, это какое-то наваждение – бессмысленное и недоразвитое, подернутое оранжевой дымкой, на фоне которой виднелись крошечные человечки. Его сознание не узнавало причину этого страха, но он его чувствовал. Иногда по ночам он ощущал это так сильно, что вставал и наливал себе виски.

Он ни слова не сказал Энди, хотя однажды, проснувшись от одного из таких эпизодов, схватил ее за руку. Когда он рассказал Артуру, тот воспринял все слишком буквально – у Сталина теперь есть бомба, люди знающие (помнит ли он фон Неймана, который работал в Лос-Аламосе?) убеждены, что он готов использовать ее, а сам Артур подумывает о переезде в Мэриленд, потому что если бомба упадет на Вашингтон, ветер отнесет ядерное облако подальше от одних городов и в сторону других. Один приятель, которому он доверяет, переехал во Фредерик, но оттуда до работы сорок миль…

Если Энди что-то и заметила, то ничего Фрэнку не сказала. Сам же Фрэнк сомневался, что его состояние имеет какое-то отношение к войне, да у него в доме и не было ничего, что напоминало бы о войне. Единственным напоминанием, если можно это так назвать, служила фотография его отца с двумя товарищами времен Первой мировой, настолько выцветшая, что троих парней трудно было отличить друг от друга. Иногда Фрэнк вглядывался в нее, стараясь почувствовать что-нибудь к этому юноше, его отцу, или связать день, когда фотография вновь увидела свет, с тем, чем он сам тогда занимался. Он был в тренировочном лагере, пробирался сквозь заросли на плато Озарк. Но никаких чувств он не испытывал.