Немного ночи - [84]

Что делать? – думал я, глядя на двери магазина, – Что мне сейчас делать? Вот прямо сейчас – ЧТО??? Остаться стоять нельзя. Уйти – куда? Я, шагая легко и зыбко, как во сне, отошел за стену магазина. Открыл сумку. Нашарил в ней фотоаппарат. Достал его из сумки. Вынул из чехла. Включил автоматический режим. Догадался выключить вспышку, чтобы ты не обернулась на отблеск. Фотоаппарат выдал мне непонятную надпись на экранчике. Буквы были русские, но я не смог прочесть. Испугался, что он сломан. Поднял глаза и увидел тебя. Ты шла к своему подъезду. Была уже на полпути от магазина. От меня. Я поднял фотоаппарат, но руки у меня тряслись, и я не мог поймать тебя в кадр. И когда уже понял, что осталось меньше секунды и ты скроешься из виду – нажал на кнопку спуска. Не видя. Наугад. Сразу попытался нажать еще раз, но палец не смог.

Через несколько минут я вошел в твой подъезд. Почтовые ящики были закрыты наглухо, и в них невозможно было что-либо положить. Даже тот лист бумаги, что я привез тебе, не пролезал под крышку ящика. Тогда я прикинул, на каком этаже твоя квартира. Твоя квартира с номером моей. Я живу в квартире с таким же номером. И этот простой факт в той ситуации создавал ощущение дежавю. Поднялся на пятый этаж. Ошибся. Прошел по лестнице на шестой, вздрагивая от каждого звука. Там, на твоем этаже, я встал перед твоей дверью и услышал как за этим тонким листом серебристого железа кричит что-то веселым голосом маленькая дочка. Я положил лист бумаги на коврик перед дверью и ушел.

Когда выходил из двора, у меня вдруг стали ватные ноги, стало жарко и сильно-сильно захотелось спать, так что я даже потерял ориентацию и долго соображал, не сон ли это на самом деле и где вообще я нахожусь. Следующие часа полтора я помню очень яркими бессвязными отрывками. Я ехал в метро, на сиденье, обнимая сумку, а какой-то старик играл на бамбуковой флейте. На меня накатывали слезы, и я шептал про себя слова песенки, которую он играл. И до сих пор не могу понять, что это была за песенка. Помню, как дал ему несколько монет. Помню, как вышел на Крещатике, нашел алый маяк Макдональдса, и долго сидел там, пялясь на людей, телеэкраны, зеркала. Пил колу со льдом. Отчетливо помню каждую льдинку.

Помню книжный магазин с привычно-уже-абсурдным названием «Сяйво», и как долго, много раз, по буквам выговаривал продавцам твое имя и название книги. Они не понимали ничего. Я буквы говорю, а они не понимают. Поняли только имя – Ада.

Вокзал у вас длинный. И там дул ветер. Внутри вокзала. Люди сидят, мерзнут, а ветер дует. Меня успокаивает ветер. Я ходил вдоль ветра, против ветра, боком к нему. Я люблю ветер. Если есть ветер, то жить не так уж и плохо. В метро, например, всегда ветер. А потом я уехал.

Да, обратно.

Да, к жене.

Она – мой воздух.

А ты?

Ты была моим ветром.

Слово об Иване

Жену ту звали Ольгой. Понесла она Иваном в первый месяц весны, от мужа своего. Имя мужу было Рафаил, и был он углекопом. Опускался он каждый божий день в копи бездонные, во мрак вечный, в само чрево земное – за углем, и уголь искал там, и находил, и добывал его с помощью проходческого комбайна ПК-25, и поднимался тот уголь наверх.

И каждый день поднимался сам Рафаил вслед за углем наверх, и, омовение непременное совершив в помывочной административно-бытового комбината, возвращался к жене своей Ольге. И приносил ей плоды апельсинового дерева, или же гранатовых плодов, или винограда. А покупал то по дороге к дому. Ибо любил жену свою.

И после вкушения трапезы вечерней возлегал с женой своей на ложе брачном и оглаживал зреющее тело ее, и рад бывал, и смеялся.

И дал Рафаил имя сыну своему, бывшему во чреве матери, имя то – Мухамет. Потому как был Рафаил из племени татарского и веры мусульманской, и имя рода его было – Загретдинов.

Ольга, жена его, имени противилась, потому как была по роду из кривичей. Но мужа не смела ослушаться.

Когда же во тьме шахтной, во мраке смертном, зажглась пыль угольная да газ-метан, звездой алою, живым пламенем, и сгинул Рафаил, и костей не нашли – дала Ольга имя сыну своему: Иван. Потому что болела душа ее от имен татарских, ибо напоминали они ей мужа и любовь его, сгоревшую в угольной пыли.

И родился Иван в первый месяц зимы, в день двенадцатый, и захлебнулся водами родовыми, но после закричал. И наречен был именем, что дала ему мать. И крещен был в вере православной.

Здоровьем Бог не обидел Ольгу. Потому питала она сосцами дитя, и сладким было молоко ее. А когда брал младенец грудь, принималась плакать она и слезы сыну на лицо роняла. Ибо видела в лице сыновьем черты мужа своего.

Иван же был здоров и быстро в весе прибавлял. Встал он на ноги на десятый месяц. К двум с половиной годам словам русским выучился и говорил без умолку и песни пел, как то у детей водится. А татарских слов и песен не знал вовсе. Поскольку обиду крепкую держала на Ольгу вся семья Загретдиновых – за то, что отказала сыну в татарском имени и память мужнину именем, им данным, не уважила. И не видел Иван никогда ни деда, ни бабки татарских, и никаких не видел, ведь и Ольгина родня, из кривичей, тоже зла была, поскольку вышла Ольга за поганого. Помнил же Иван из рода своего только мать свою.