Немного ночи - [54]

Мы лазили вместе по сопкам, жгли костры из пахнущих яблоками и печеньем ящиков, которые брали возле какого-нибудь магазина. Порой тащили эти ящики километры по тундре, прежде чем сжечь вдали от взрослых. Ящики делались из тонких ровных досок и горели хорошо, с гулом. Пламя было выше нас. Мы скакали сквозь него, иногда по очереди, иногда держась за руки. Потом пекли картошку в золе и жарили хлеб и сало на веточках лиственницы. Сало отдавало смолой, а подгоревший хлеб похрустывал. Катька мне тоже очень нравилась.

Уже в пятом классе она лишилась девственности и попробовала анашу. К девятому классу, когда ее выгнали из школы, она была законченной наркоманкой и проституткой. Продавалась сезонным рабочим, обворовывала их и ходила постоянно под кайфом и в синяках.

Ее мать спилась. А отца убил очередной любовник матери, когда тот застал их вместе. Мать на суде выгораживала любовника.

Мне было больно смотреть на Катьку. Иногда мы встречались с ней глазами, и я не мог понять, что я в них вижу. То ли пустоту, то ли какую-то чудовищную усталость. Когда все это с ней начало твориться, я не понимал, что происходит. А она на любую попытку сближения отвечала таким холодом и злобой, что я плакал. Я так и не понял, что произошло.

А с Вовкой Капустиным я постоянно дрался. Хотя при чем тут Капустин.

– Батон, у тебя перо от подушки на волосах, – шепчет Паша, – возле уха.

Я поднимаю руку вверх, и, еще не донеся до уха, слышу радостный Колкин возглас:

– Ивлев, вы желаете отвечать?!!

В голосе учителя слышна неподдельная радость.

– Нет, – говорю, – не желаю.

– Чего-чего?

Колка картинно пригибается и подставляет ладонь к уху, будто в надежде расслышать.

– Не желаю! – говорю я громче и чуть менее уверенно.

– Бросьте, Ивлев, не стесняйтесь! Панченко, скажите, он желает отвечать?

– Да, желает. – уверенно подтверждает Паша, и тихо шепчет, – Извини, Батон, он хотел меня спросить.

– Козел. – отвечаю я ему.

– Что вы сказали? Я не расслышал. – Колка, серьезно наморщив лоб, стоит у доски, лысый, длинный, в отлично выглаженном сером костюме.

– Это я не вам.

– Выходите, отвечайте. – Колка разыгрывает нетерпение, протягивает в мою сторону указку.

А я сижу и лихорадочно размышляю. Ведь есть вероятность, что я знаю тему, вот знать бы еще, о чем он спросил.

– Панча, – говорю, – о чем он спросил?

– Что-то про атомы, – спокойно и развязно отвечает Паша.

– Козел! – говорю я.

– Что-что?

– Это я не вам.

– Ивлев! – Колка раздражается, – Давайте к доске! Быстро! – теперь он серьезен.

И я прибегаю к последнему средству:

– Спросите Андреева, он знает, – говорю я.

– Андреев, вы знаете? – спокойно спрашивает Колка.

– Да, – с пришибленным видом отвечает Кеша Андреев.

Он находится в плену детских страхов и не может сознаться учителю в своем полном неведении на заданную тему.

– К доске!

Кеша медленно, цепляясь ногами за каждую трещинку в паркете, идет к доске по проходу между партами. На него смотрят. Сидящие на последних партах – с сочувствием, на первых – с усмешкой. На самой первой парте, возле учительского стола, кто-то даже хихикает. Там сидят отличницы.

Кеша доходит до доски, печально смотрит на ее глянцево-коричневую неровную поверхность с нарисованными кривыми овалами и обреченно поворачивается лицом к классу. Всю тяжесть химических знаний человечества ощущает он на ватных плечах своего пиджака. А в голове его – гулкое горное эхо.

– Ну, – подбадривает его Похил, усевшись на стул, нога на ногу, и разыгрывая на лице понимание и сочувствие.

И в этот момент раздается звонок.

Лицо Кеши неуверенно расцветает.

– Только не говорите, что вы знали, – торопливо выговаривает Похил, – У нас с вами еще один урок.

Кеша мрачнеет. Его смуглое лицо приобретает синеватый оттенок, будто туча нашла.

– Вторым уроком будет биология. – Похил, усмехаясь, поднимается со стула.

– Как жаль! А ведь я знал! – почти кричит Кеша и сожалеюще взмахивает рукой.

Как я уже замечал, он не может говорить учителям правду.

В первом классе я был отличником. И во втором. И в третьем. А потом у нас в школе решили устроить доску почета, на которой висели бы все отличники школы. В виде фотографий, естественно. Повесили в рекреации кусок фанеры, покрытый лаком. И наклеили на него фотографии. Всех наклеили. Кроме меня. Для меня единственного – места не нашлось. Я был каким-то внеплановым отличником. И так я нехорошо себя тогда почувствовал, что вдруг понял, как, на самом деле, неважны оценки. И дал себе слово – никогда больше не быть отличником. И слово сдержал. Я редко могу сказать, что дал слово и сдержал. А тут, вот, был тверд, как кремень. Учителям как-то очень прочно засело в головы, что я мальчик умный и когда-то учился на одни пятерки. И поэтому, сколько я себя помню, меня всегда пытались «подтянуть». Ругали, даже. Вызовут к директору. Я прихожу, а они там сидят уже, человек пятнадцать, в ряд, смотрят на меня так сурово и жалеючи. И, на лицах написано, ждут стандартных развлечений – обещаний исправиться, виноватого взгляда и так далее. Спрашивают:

– Что ты нам хочешь сказать, Алеша?

А я искренне так отвечаю:

– Ничего.

И они всякий раз воспринимали это как оскорбление. Они, дескать, для меня стараются, а я, такая свинья, даже разговаривать с ними не желаю. Но мне на самом деле было нечего сказать. Ну, не прощенья же просить, неизвестно за что… Поэтому учителя считали меня очень грубым.