Немецкая романтическая повесть. Том II - [16]

Когда вместе с винными парами, отуманившими головку корневого человечка, несколько рассеялось и опьянение почестями, оказанными ему на приеме у эрцгерцога, он вспомнил все подробности своей беседы с ним, — как он выдал себя за жениха Беллы и как он обещал ее показать на ярмарке. В тщеславном упоении он потирал руки и не мог удержаться, чтобы не рассказать всего Медвежьей шкуре, который, как все слуги, при всей своей глупости был достаточно смышлен, чтобы уметь лестью выманить себе лишний магарыч от хозяина. Это окончательно укрепило малыша в убеждении, созревшем в нем уже из подражания его знакомым, что он влюблен в Беллу, и ее нежность, в которой проявлялось своего рода материнское чувство к нему, принимал он за такое же любовное чувство; он так был уверен в своем успехе, что не находил нужным своими испытующими глазками следить за тем, как все менялось в ней, как она уже не только глазами искала весеннее солнце, но и сердцем своим жаждала любви. Ему неведомо было могущество весны, которая с небес шлет свой зов во все окна: «Девушки, взгляните на юношу, что похож на меня!»

И Белла также слышала голос весны; она то и дело, отрываясь от работы, подбегала к окну, и уже через несколько дней в ней совершилась закономерная и естественная перемена. Однажды в отсутствие малыша, жившего в комнате, выходившей на улицу, она лишь одним глазком выглянула в окошко сквозь плотно занавешивавшие его ковры как раз в ту минуту, когда эрцгерцог со своей свитой проезжал мимо; но ее сердце поразил удар, столь же сильный, как тот, что оглушил ее на холме под виселицей, только не сопровождавшийся тогдашним страхом; память ее прояснилась, и подобно золотому руну, висевшему на крепкой нерасторжимой цепи вокруг шеи эрцгерцога, всей душою своей она, этот нежный, милый агнец, осталась прикованной к его взорам; и все, что она испытала к нему в своей душе, перед тем как была поражена волшебным ударом на холме под виселицей, вновь полностью ожило под воздействием ясных его очей. Да, как только он скрылся из виду, она всплеснула руками над головой и так горько заплакала о ненавистной своей доле, что Брака поспешила к ней, но долго не могла добиться от нее ни слова и кончила тем, что вместо утешения сама стала выть, вторя ей. Белла должна была, однако, кому-то поверить свои чувства, и потому в конце концов она ей призналась, кого она вновь увидела, как ненавистно стало ей отныне все ее обучение, связанное с городской жизнью, как радовалась бы она теперь в маленьком загородном домике у оконца светелки, любуясь вблизи и вдали весною и летом, которые теперь дают ей о себе знать разве только отдельными древесными ветками и сорванными букетами цветов.

— Матушка, — вздохнула она, — как хотела бы я в одинокие ночные часы тихо, ничем не тревожимая, смотреть на поля и молиться!

Услышав это, Брака весело хлопнула в ладоши и сказала:

— Вот, ты понимаешь теперь, что я тебе говорила в саду, перед тем как мы двинулись в Бёйк? Ну, если дело только за этим, то я тебе укажу средство, которое тебе лучше поможет, чем вздохи и молитвы. Ты должна его получить, и ты получишь его, милое мое дитя, — ведь это давнишний затаенный мой план, одобренный и главарями нашего народа. От этого будущего наследника половины мира у тебя должен быть ребенок, который, пользуясь любовью своего могущественного отца, соберет рассеянные по Европе остатки твоего народа и отведет их в святую египетскую отчизну. Не плачь же, от слез тускнеют твои очи, я ведь желаю только твоего счастья.

— Но каким образом у меня может быть от него ребенок? — спросила Белла. — Достанет он мне его, что ли, из колодца, про который рассказывал мне отец, что пока один держит лестницу, другой спускается вниз.

— Милое дитя, — с лукавством ответила Брака, — когда ты останешься с ним наедине, ты получше его попроси об этом, и если он будет в милостивом настроении, он вероятно в одну минуту удовлетворит твою просьбу, а сил-то у тебя хватит, чтобы подержать ему лестницу!

— Ах, мой Карл такой добрый! Это сказали мне его глаза, его чело, когда, проезжая мимо, он снял свой берет перед старым одноногим инвалидом; он, конечно, сделает мне приятное! — воскликнула Белла; — мы передадим ему это через малыша.

— Ради мозолистых ног нашей пречистой девы, прошу тебя, — сказала Брака, затыкая ей рот рукой, — не говори ему ни слова, потому что имей в виду, что по злобе своей он никогда тебе не простит, что до сих пор ты втирала ему очки, будто он твой милый.

— Мой милый? Нет, он никогда им не был, — сказала Белла, — но, правда, я любила его до этой минуты; а теперь я предпочла бы, чтобы мы его оставили там наверху около редьки: он кажется мне до того непохожим на человека, я сама даже не знаю, почему.

— Ну, что же, дитятко, — продолжала Брака, — не могу не согласиться с тобой; я и то все время удивлялась, как это ты можешь так ласково позволять садиться верхом к себе на колени этому гадкому сморчку, который причинял тебе столько жгучего горя, рвал твои книги на хлопушки, проливал тебе суп на платье. Но будь умна, слушайся меня и не подавай виду; если мне удастся ухватить его проклятые глазки на затылке, я вырву их ему, так что он не успеет и оглянуться. Он должен нам раздобыть денег и доставить случай увидеться с эрцгерцогом; только хорошенько подольстись к нему со своей любовью.