Немец посмотрел на бумажку и покивал головой. Понял он или нет, что за бумажка, было неясно, но никому не хотелось растолковывать.
На следующий день мать устроила необычно богатый по тем временам завтрак — с давно лежавшей в заначке банкой свиной тушенки. Немец, как обычно, ел плохо, и другие, глядя на него, ели мало. Потом сели в автобус и поехали.
Дом для престарелых находился далеко за городом — в сосновом лесу. От остановки нужно было идти метров двести по булыжной дороге. Мать с отцом поддерживали немца под руки, а Витька шел немного позади.
— Ты не беспокойся, — сказал отец немцу, — мы тебя навещать будем. Часто не сможем, сам понимаешь, но забыть тоже не забудем. Хорош?
— Хорош, — тихо произнес немец.
У открытых настежь ворот богадельни сидели двое в гимнастерках. У одного, остриженного под ноль, были высоко, на сколько это возможно, отрезаны ноги и на широкие круглые культи надеты самодельные, потертые кожаные чехлы. По сторонам от него лежали две деревянные колодки с дырками. Второй — высокий и худой — был без рук. Безногий доставал из голубого бумажного кулька сливы и поочередно клал одну в рот себе, вторую — товарищу, а тот выплевывал потом косточки в стоящую рядом гипсовую урну.
— Нового мы к вам привели, — сказал отец. — К начальству-то как пройти?
Безрукий промолчал, жуя сливу, а безногий, с любопытством оглядев всех, сказал:
— Карантин у нас. Всем входить нельзя. Только тому, кого принимают. Главврач сам к воротам подходит.
— Так позвать его как? — спросил отец, глядя на кожаные чехлы безногого.
— Сейчас сходит, — кивнул тот на безрукого. — Он тоже дежурный, только повязку не на что надевать.
Он засмеялся, и от этого смеха у Витьки побежали по коже мурашки. Безрукий молча встал и пошел по дорожке. Теперь было видно, что он не так высок ростом, как казался рядом с другом.
— Стариков-то почти нет, — сказал безногий. — Перемерли, видно, в войну. Такие, как мы, тут в основном — новоиспеченные.
Он показал рукой сначала на свои чехлы, потом в сторону уходящего.
— Батька, что ли, сплавляешь? — и его лицо сразу стало злым.
— Не родня он мне, — спешно сказал отец. — Немец он.
Безногий вздрогнул и непонятливо посмотрел на отца.
— Правда, что ли?
Немец растерянно смотрел на безногого. Потом что-то тихо и невнятно сказал. Этого оказалось достаточно. Лицо у безногого искривилось и задергалось, он оттолкнулся колодками от скамейки, но вместо того, чтобы спрыгнуть, скатился на землю и стал колотиться о нее затылком. На губах у него выступила розовая пена. Немец вцепился Витьке в руку и тоже трясся всем телом, повторяя: «Майн гот, майн гот, майн гот…» Отец и мать громко закричали. Безногий, не переставая, бился головою о землю. Немец вдруг опустился на колени и стал подставлять ему под стриженый затылок ладони. Прибежали какие-то люди.
Когда безногого унесли, мать и отец сели на скамейку по обе стороны от немца.
— Ну что, Николай? — спросила мать. Отец с минуту помолчал, потом встал и сказал:
— Пошли, Оттович.
В автобусе немец часто мигал, а когда пришли домой, заплакал.
Он прожил еще полгода и умер в мае сорок шестого, через неделю после празднования Дня Победы.
Похоронили его не на немецком кладбище, а на русском, и отец заказал табличку с фамилией и инициалами «Ланг Ф. О.» и надписью «Мир праху твоему».
