Немцы - [19]

— Бабец тебе не за хрен двушку дал?

Леня молчал. Но поднял брови, словно что-то припоминая.

— Ты че, слово «совесть» пишешь с ошибками? Фиктивно развелся, на очередь тебя в неделю поставили и через месяц дали двушку на Тимирязевском. Не захотел панельку — дали в монолите. На ремонт денег префектура скинула? А два машино-места в собственность в прошлом году. Было?

— Ну было.

— Ты Бабцу даже «спасибо» не сказал! Даже не позвонил!

— Не сказал, — слабо откликнулся Леня. — А ты точно знаешь, что Бабец с Гревцевой? Я прям не могу…

— Сырцова видит, какой Оля выходит от префекта. С какими губами. А Сырцова специалист.

— Вот это да! По коньячку?

— Не, я поехал. Вот тот, — Эбергард оставил папку из картона, — человек.

— А кто он? — спросил Леня.

— Я думаю, опасный рецидивист.

— Ну и я так думаю.

Товарищи встали и обнялись на прощанье и, размыкая объятья, одновременно глянули за окно — во дворе из подкатившего БМВ Х-5 вылезли два худощавых мальчика, похожих на аудиторов или биржевых аналитиков, — белые рубашки, остроносые туфли, сонные послеобеденные движения. С заднего сиденья они выволокли согнутую кавказскую личность в черной коже. Личность, в полуприседе, словно надломленная посередине, посеменила, куда указано, держа перед собой соединенные наручниками ладони — так носят воду или переносят птенцов в безопасное место. Мальчики, о чем-то беседуя, обмениваясь улыбками, двинулись следом, по очереди, почти не взглянув, куда именно, ударив личность с небольшого размаха ногой в бок.

— Поколение, — вздохнул Леня. — Кого ни ткни — папа генерал. Я им не начальник! Что за люди? В прошлом году лучший стажер за первый же месяц заказал двадцать тысяч. В этом году меньшее, что заказывают: полтинник. Берут у всех. Держаться не могут совсем. К нему приходит совершенно! незнакомый! человек! говорит, отмажь меня — дам полтинник. И тот тут же выходит, слышишь, садится к нему в машину и берет полтинник, хотя знает, что не отмажет! Куда мы с такой молодежью придем? Ты веришь, — они спускались по лестнице, — я помню времена, когда если в сводках — по всему Союзу! — появлялось, что кто-то где-то видел у кого-то пистолет, — событие на всю страну! Весь СССР искал этот пистолет! Куда мы идем? Какие-то совсем страшные времена подкатывают! Бабца-то снимут? Лида, говорят, лютует… У тебя не болит печень? А что болит? А душа?

Он подумал: если бы Сигилд осталась с Эрной одна, заболела и еще бы уволили ее… Тогда (он представил себе темную квартиру, Эрна несет матери таблетки на блюдце и воды запить) он — он, он обязательно бы ее окликнул, протянулась бы рука. Прости. Вот так могло, это бы могло, да.

Эбергард забыл всё, что их соединяло, но это не означало, что теперь их не соединяет ничего, что ничего не соединяло — никогда, просто не думал про это никогда. Про месяцы, про календарные измерения, когда он любил и был (а не пытался, изображал, не был) вот тем чистым человеком, что собирался сделать Сигилд счастливой, дать ей много больше, чем она сама сможет и осмелится захотеть. Построить их дом. И опять видел то, что запрещал видеть себе, но приходило само, словно «муки совести» и «совесть» существовали: когда поженились, ни машины еще, ни денег, ни Эрны и особенно — ни мозгов, он решил строить «загородный дом» на шести сотках глины в двух часах поездом, не нанимая, сам, и дочищал в тот вечер (он видел всегда именно один этот вечер) канаву под фундамент. Опаздывали на автобус и могли поэтому опоздать на электричку, и, чтобы скорее, — Сигилд взялась помогать, выбрасывала руками комья земли из канавы, двигаясь ему навстречу; работали молча, у него даже не было сил крикнуть: «Не надо!» — но они всё делали, как один человек, не говоря, не взглядывая друг на друга, дышали одним ртом, одно сердце гнало кровь для двоих — и успели, и на автобусной остановке к Эбергарду подковылял нанятый садоводческим товариществом сторож в розовой панаме, сторож шел в киоск за водкой, остановился, показав Эбергарду большой палец: «Вот такая у тебя жена! Хорошо вы смотрелись вместе. Сразу видно — крепкая будет семья. Таким всё нипочем» — вот что режет, вот оттуда, из того вечера, словно ветром, словно речной запах, приносит память о нежности, жалости; но когда потребовалось для спасения что-то вспомнить, видно, вспомнилось что-то не то; всё же кончается не сразу, но когда кончилось, когда оглядываешься: что теряешь? — кажется: а ничего уже не теряешь, нечего — это потом начинает, нарастая, сперва тихо болеть, и после каждого приступа уговариваешь себя: самое, самое уже прошло, заранее жмурясь от предчувствия — еще большего.

Он позвонил Эрне из возлересторанной толпы:

— Назначаю тебе свидание, девушка. Послезавтра в семь вечера у подъезда. Поедем развлекаться. Придешь? — Зачем ты спрашиваешь «придешь?» — ты не уверен? Если зовет отец, она не может не прийти!

— Да, приду, — как-то сухо ответила Эрна: всё кажется, всё теперь выдумывается. — Пап, а ты будешь давать нам с мамой больше денег?

«Нам с мамой»!

Говори спокойно.

— Мы с мамой сами обо всем договоримся, — спокойно, но с каким-то рычаньем, опухающим горлом выдавил он.