Неловкий вечер - [45]
Когда я снова открываю глаза, я сжимаю правое ухо своего кролика между пальцами. Оно жесткое и твердое. Затем я нащупываю место между задних лап Диверчье. Как-то случайно, как с теми фарфоровыми ангелами в прошлом. В этот момент заходит ветеринар. Я быстро убираю руку и наклоняюсь, чтобы поставить кормушку обратно в загон. Если щеки краснеют, то голова становится тяжелее, потому что у стыда большая масса.
– У них у всех жар, у некоторых целых сорок два градуса, – говорит ветеринар. Он моет руки в бочке с водой с куском зеленого мыла. Внутри бочки водоросли. Нужно почистить ее щеткой.
Я выглядываю из-за края бочки. От пены, срывающейся с куска мыла, меня тошнит, и когда я кладу руку на живот, то чувствую распухшие кишки, напоминающие фенхельные колбаски мясника, которые не хотят перевариваться. Ветеринар кладет кусок зеленого мыла между каменными мисками на деревянном столе. Они остались от прошлых кроликов, большинство умерло от старости. Отец похоронил их на дальнем пастбище, где нам никогда не позволяют играть. Иногда я переживаю за кроликов, которые там лежат. Возможно, их коренные зубы продолжают расти и после смерти, высовываются из-под земли, так что о них может споткнуться корова или, хуже того, отец. Вот почему я даю Диверчье много ботвы и собираю для него ведра травы, чтобы ему было что грызть и зубы не росли.
– Почему они не могут поправиться? Детям же становится лучше, когда у них жар?
Ветеринар насухо вытирает руки о старое кухонное полотенце и вешает его обратно на крючок на стене сарая.
– Это слишком опасно, вам нельзя продавать мясо или молоко. У вас будут одни убытки.
Я киваю, хотя и не понимаю. Разве так убыток не будет больше? Все эти исходящие паром туши, которые мы так любим, скоро будут забиты. Это как с евреями, только их ненавидели – от этого умираешь раньше, чем от любви и бессилия.
Ветеринар переворачивает ведро для корма и садится на него. Его черные кудри свисают, как праздничный серпантин. Я чувствую себя долговязой, когда вот так возвышаюсь над ним. Мне трудно понять, что делать с лишними сантиметрами, которые записаны в анкетах у друзей. Раньше мы записывали рост на дверном косяке. Отец брал рулетку и карандаш и делал отметку на дереве там, где кончалась моя голова. А потом Маттис не вернулся, и отец покрасил дверную раму в оливково-зеленый цвет. Такой же, как внешние ставни на окнах, которые в последнее время вечно закрыты: никто не должен заметить, что мы взрослеем.
– Грустные дела.
Ветеринар со вздохом поднимает ладони вверх. На них видны волдыри. Они похожи на воздушные подушечки из конвертов, в которых отец иногда отправлял пробирки с бычьей спермой. Порой они стояли теплые на кухонном столе во время завтрака. Зимой я прижимала их к щеке, когда вставала с кровати и холод от пола пронизывал меня от пальцев ног до щек. Я слушала, как мать на заднем плане плюет на маленькие окошки в печке-буржуйке, а затем оттирает их бумажным полотенцем. Она всегда делала это перед тем, как позволить отцу положить в печку щепки, которые он поджигал старыми газетами. По ее словам, мы почувствуем больше тепла, когда увидим, как языки пламени воюют за кусок дерева.
Матери казалось мерзким, что я прикладывала пробирки к щекам. Она сказала, что из этих пробирок выплавляются телята, как бабушка вытапливает новые свечи из воска старых свечей, которые для нее собирает вся деревня. Материал в пробирках был белесый, иногда водянистый, а иногда очень густой. Однажды я тайком унесла немного себе в комнату. Ханна настояла, чтобы мы открыли пробирку, как только она остыла, и мы больше не могли об нее греться. Когда она стала холодной, как наши тела, мы обе окунули в нее мизинцы, посчитали до трех и засунули мизинцы в рот. На вкус субстанция оказалась тошнотворной и соленой. Потом мы по вечерам фантазировали, как из нас вылезут телята, до тех пор пока в наших умах не расцвел План о спасителе и мы не почувствовали себя больше, чем когда-либо: в руках спасителя мы бы превратились в жидкость, такую же текучую, как семя в пробирке.
– Тебе удобно в пальто?
Я делаю паузу, прежде чем ответить. Мои мысли по-прежнему о волдырях на ладонях.
– Да, очень.
– Не слишком жарко?
– Не слишком жарко.
– Над тобой из-за этого не издеваются?
Я пожимаю плечами. Я хорошо придумываю ответы, но мне плохо удается их произносить. Каждый ответ влечет за собой умозаключение. Я не люблю умозаключения. Они упрямые, как сыр, капнувший с масляной щетки на одежду. Его не отстирать.
