Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - [9]

Иногда мне удавалось с напильником в руке на секундочку подойти к ней. Или она подходила ко мне, пока ее станок переналаживали.

– Я до сих пор с любым парнем управлялась. Поглядим, как насчет Праля… – однажды обронила она. И довольно вульгарно рассказала мне, как пробовала завести своего наладчика. Когда он налаживал ее станок, она становилась у него за спиной, осторожно дышала ему в затылок и придвигалась все ближе. Мужику приходилось по-быстрому ретироваться, чтоб штаны не треснули. Макс Шульц покраснел как рак, когда я ему об этом рассказала.

Рут Хирш, Нора Шмилевич и я работали в одной бригаде. Мы быстро сблизились – все три из неполных семей, все три весьма рано пережили тяжелые удары судьбы.

Рыжеватая блондинка с массой веснушек, Рут Хирш была очень хорошенькая, похожа на грациозного олененка. Выполняя работу, при которой рычаги надо тянуть не спеша, она мечтательно смотрела в окно. “Знаешь, я вспоминаю, как здорово было подбирать и грызть яблоки-паданцы”, – однажды сказала она. И сразу же извинилась, заметив, что у меня слюнки потекли. Увы, я не умела владеть своей мимикой.

Родом она была из литовского Мемеля[14]. Поначалу запинаясь и робея, она рассказала нам, что выросла в приемной семье. Вместе с братом-близнецом ее воспитывала супружеская пара, которая держала маленький обувной магазинчик и проживала в собственном домишке с садом. Ее родная мать, Зилла Ростовски, служила кухаркой в состоятельном еврейском доме. Она забеременела от хозяина, заявившегося к ней в комнату. Но оставить детей у себя ей не позволили; близнецов отдали на усыновление бездетной чете Хирш.

Рут была до крайности простодушна, хотя нашей дружбе это ничуть не мешало. Я любила ее наивные, тихие, застенчивые рассказы. Брат ее эмигрировал в Палестину. Сама же она с родителями переехала в Берлин, где они втроем жили в ужасной меблированной комнате. Мать страдала тяжелым сердечным недугом. Вечером, когда возвращалась домой после десяти часов тяжелой фабричной смены, Рут принималась за уборку. Ничего особенного она в этом не видела – так, мол, на роду написано. Допекал ее только отец, нытик и склочник.

В нашей бригаде Рут Хирш работала лучше всех. Ей хватало ума, чтобы разобраться в работе и прекрасно ее выполнять, но, с другой стороны, недоставало ума, чтобы эту работу возненавидеть. Она часто говорила: “Как было бы здорово получать нормальный заработок, а не урезанный еврейский и учиться по-настоящему, сдать экзамен на звание подмастерья, стать токарем”.

Самым лучшим и самым счастливым она считала время, когда четырнадцатилетней девчонкой служила в Берлине в семье еврейских врачей. Она с восторгом рассказывала, как хозяева однажды довольно надолго уехали и оставили квартиру на нее. Рут подробно записывала в тетрадку, что сделала за день, что почистила, что купила, что ела и т. д. Но поскольку работы у нее было маловато, она решила сделать хозяевам сюрприз. Хозяйка как-то заметила, что паркет очень уж потемнел, не мешало бы его отциклевать.

Вот этим-то Рут и занялась: добыла металлической стружки и отскребла паркет. Причем питалась одним черствым хлебом, чтобы сэкономить хозяевам деньги. Когда те вернулись из путешествия, она успела отциклевать весь пол в передних комнатах. И предъявила им свою трогательную тетрадку, куда детским почерком с массой орфографических ошибок записала все, что делала. Она и нам показывала эту тетрадку. В перерывах монотонно, как приготовишка, только-только выучивший буквы, читала вслух: дата, потом: “Позавтракала ломтем хлеба. С девяти до десяти скрибла перкет”. И после обеда “скрибла перкет”, и вечером тоже.

Увидев все это, хозяйка сказала: “Вот вам деньги, идите в магазин, купите литр молока и все, что требуется для шоколадного пудинга с ванильным соусом. А потом съешьте пудинг в одиночку. Вы же совершенно изголодались”.

Эту незатейливую историю я слышала от Рут Хирш по меньшей мере раз десять, и она никогда мне не надоедала. Великое событие, вершина ее жизни – как она приготовила и в одиночку съела целый пудинг с огромным количеством соуса.

Что бы с нею сталось, если бы она уцелела? В ее застенчивой простоте сквозила такая трогательная прелесть, что позднее она на много лет стала моей личной покойницей. Ведь когда говорят о миллионах погибших, под этой цифрой невозможно что-либо себе представить. Цепляешься за одно-единственное лицо. Для меня это было лицо Рут Хирш.

Другую соседку по станку вообще-то звали Анной. Русские родители в детстве ласково называли ее Нюрой. Поскольку же это уменьшительное в Берлине неизвестно, его переделали в Нору. Так она и подписывалась – Нора Шмилевич.

Нора тоже была девушка очень хорошенькая или, лучше сказать, пышная красотка. Глядя на нее, я всегда невольно думала о Рубенсе. Вероятно, со временем она бы стала толстухой. Но не дожила.

На свой лад она была поразительно хороша – черные как смоль волосы, выразительные черные глаза, рот красивого рисунка и на редкость ровные, очень белые зубы. Но она страдала от того, чего у других подневольных работниц я не видела: от голода у нее пухли ноги. Врач-еврей – человек, которому разрешалось именовать себя только еврейским лекарем, – сказал ей: “То, что вам нужно, в аптеке не купишь. Это продается лишь в продуктовых магазинах, притом в мирное время. Я вам помочь не могу”.