Некто Лукас - [21]

Угол зрения

Джону Барту[120]

В смутном Иллионе[121], на, возможно, тосканских равнинах[122] при закате гвельфов[123] и гибеллинов, а почему бы и не в землях датчан либо в области Брабанта[124], густо политой кровью, — меняющаяся панорама, подобно свету, который между двумя черными тучами ложится на поле битвы, обнажая и облекая полки и арьергарды, все эти стычки врукопашную, с клинками и алебардами, — искаженный вид, открывающийся только тому, кто верит в бред, кто в дыму, среди беспорядочного бегства и орифламм[125], выискивает в этой батальной сцене наиболее острый ракурс, кто ищет в ней свой личный сгусток крови.

Итак — битва, рутинная расточительность, обильно питающая фантазию и грядущие хроники. Многие ли видели героя в его звездный час, окруженного алыми врагами? Результативное деяние любого аэда[126] или барда — не спеша выбирать и рассказывать. То же относится к слушающему или читающему: попытаться приуменьшить безграничный бред. И, возможно, тогда вылущится из толпы лицо, в котором зашифрована вся его жизнь, а Шарлотта Корде[127] перед обнаженным телом Марата вольна выбрать грудь, живот или горло. Вот и сейчас от костров, приказов и контрприказов, в завихрении ретирующихся стягов и воинов-ахеян, устремивших свое наступление на соблазнительный фон пока еще не разрушенных стен, рулетка взгляда перекатывает глазное яблоко в лунку с цифрой, которая похерит тридцать пять пустых надежд ради возвеличивания одной судьбы, красной или черной — какая разница.

Вписанный в моментальную сцену герой выдергивает в замедленной съемке меч из тела, единственной опорой которому теперь служит воздух, с отвращением глядя на это окровавленное падение. Щитом он закрылся от нападающих, щит поражает их лица шрапнелью отраженных лучей, а дрожь его руки оживляет на щите ужимки бронзовых образов. Наверняка враги ринутся на него, но не упустят из виду то, что он являет им, готовясь к последей схваке. Ослепленные (щит, словно зажигательное зеркало, облекает в пламя их фигуры, обезумевшие от сполохов заката и пожаров), они едва ли могут отличить бронзовые рельефы от мимолетных призраков сражения.

На золотистой этой поверхности смог отобразить себя в своей кузне и сам кузнец, чеканящий металл и ублажающий себя в этом концентрическом игрище ковкой щита, поднимающего свое выпуклое веко, чтобы явить среди множества фигур (он являет их сейчас тем, кто умирает или убивает в безумном противоборстве битвы) обнаженное тело героя на поляне в густом лесу, обнимающего женщину, которая погружает руку в его волосы, как если бы ласкала, а может быть, и отвергала его. Тела, сблизившиеся в разгар сражения, всю сцену обволакивает мерное дыхание пышных древесных крон (между стволов — лань, над их головами трепещет птица), силовые линии как бы сходятся в зеркале в другой руке женщины, в котором ее глаза (вопреки желанию видеть того, кто среди ясеней и папоротников лишает ее девственности) в отчаянии стремятся поймать образ, удерживая его легкими и точными движениями руки.

Коленопреклоненный на берегу ручья, отрок снял шлем, его темные пряди падают ему на плечи. Он только что напился, и губы его влажны, пушок на подбородке в каплях, копье покоится рядом, отдыхая после долгого похода. Новый Нарцисс, — отрок разглядывает себя в трепетной ясности у своих ног, но, скорее всего, видится ему то, что видит его влюбленная память — недостижимый образ женщины, углубленной в уединенное созерцание.

Снова она, теперь уже не молочное тело, сплетенное с тем, которое ее вспарывает и проникает, а тело, хрупко мерцающее в вечернем свете, льющемся из большого окна, почти в профиль к холсту на мольберте, его лижет заходящее — оранжево-янтарное — солнце. Похоже, ее глазам доступен лишь первый план этого живописного полотна, на котором художник тайно и отстраненно воспроизвел самого себя. Ни он, ни она не смотрят в глубь пейзажа, где возле источника видны разметавшиеся тела, погибший в сражении воин — под щитом, который в последней угрозе сжимает его рука, и отрок, который вроде бы различает в воздухе стрелу, устремив взгляд далеко в даль, которая кишит бегущими с поля боя воинами и переполнена сломанными штандартами.

Щит уже не отражает солнца, его погасшая поверхность, вроде бы и не бронзовая теперь, удерживает образ кузнеца, который набрасывает контуры битвы, — кажется, будто он завершает ее в самый ее разгар фигурой воина, окруженного врагами, его меч совсем близко от груди самого ближнего из них, и он воспрял, чтобы оборонить себя окровавленным щитом, который почти ничего не отражает из того, что видно в разрывах пламени в этой яростной бредовой схватке, кроме разве что обнаженного образа женщины, чье тело как бы безвольно отдается неспешным ласкам отрока, который уронил свое копье у самого ручья.

III

«No, no. No crime», said Sherlock Holmes, laughing. «Only one of those whimsical little incidents which will happen when you have four million human beings all jostling each other within the space of few square miles».

Sir Arthur Conan Doyle,

«The blue Carbuncle».[128]

Лукас, — его бродячьи песни