Некто Гитлер: Политика преступления - [58]

Единственный аргумент Ирвинга в пользу тезиса о непричастности Гитлера к массовым убийствам евреев – запись Гиммлера от 30 ноября 1941 года после телефонного разговора с Гитлером: «Транспорт с евреями из Берлина – никакой ликвидации». В этом единственном случае Гитлер совершенно очевидно сделал исключение из правила, что уже само по себе доказывает: ликвидация евреев была правилом, и Гитлер вникал в малейшие детали этой ликвидации; кроме того, легко увидеть, почему было сделано такое исключение: транспорт с евреями из Берлина был снаряжен Гиммлером слишком рано, очередь немецких евреев еще не настала. В ноябре 1941 года еще вовсю шли убийства польских и русских евреев, «окончательное решение» для всей Европы стало на поток после конференции в Ванзее 20 января 1942 года, а порядок есть порядок. Да и газовые камеры с крематориями были еще не готовы. Они стали постепенно «вводиться в эксплуатацию» только с 1942 года.

Однако выуженный Ирвингом эпизод бросает яркий свет на две особенности, которые заслуживают более детального рассмотрения. Одна касается отношения к массовым убийствам евреев немецкой общественности, другая позволяет кое-что понять в гитлеровском планировании самого масштабного его преступления.

Гитлер, как было сказано выше, в течение 1942 года пять раз торжественно объявлял о своих преступных планах, но лишь в общих чертах. Детали он, насколько было возможно, скрывал от немцев, потому что никак не мог рассчитывать на массовую поддержку в этом вопросе, скорее – на совершенно нежелательное для него общественное беспокойство, а то и на робкое, но сопротивление, которое уже помешало ему завершить операцию «Милостивая смерть»[149].

До войны Гитлер дважды проверил, как отреагируют массы немцев на открытое насилие по отношению к евреям: во время общенационального бойкота еврейских учреждений 1 апреля 1933 года[150] и такого же общенационального и точно так же организованного сверху погрома 9 и 10 ноября 1938 года, который известен как «хрустальная ночь»[151]. Результат, с его точки зрения, оба раза был негативным. Массы не только не участвовали в бесчинствах штурмовиков в 1933 году и эсэсовцев в 1938-м, но, напротив, порой сочувствовали евреям, выражали негодование, чувствовали стыд – правда, не более того. Конечно, открытого возмущения не было нигде, и само выражение «хрустальная ночь», которое с невероятной скоростью и непонятно каким образом стало народным обозначением этого немецкого позора, продемонстрировало замешательство, которое охватило немецкого обывателя перед лицом преступлений ноября 1938 года: с одной стороны, насмешка и неприязнь, с другой – боязливое желание не верить всей правде об этих преступлениях, уверять себя: все жестокости и насилие ограничиваются только разбитыми витринами и расколотыми сервизами.

Вот в таком состоянии боязливого неведения о том, что происходит на самом деле, Гитлер и держал Германию. Он вовсе не жалел немецких евреев; но он заботливо оставлял возможность для немцев или не знать масштабов преступлений, или тешить себя иллюзией, что все не так уж плохо. Акции уничтожения происходили за пределами Германии, на далеком востоке Европы, где Гитлеру не надо было заботиться об общественном мнении местного населения, а то и рассчитывать на поддержку определенной части этого населения и где с самого начала войны смерть оказалась на повестке дня почти для всех без исключения. В Германии официально считалось, что евреев всего лишь «переселяли»; Гитлер даже пошел на то, чтобы немецких евреев по возможности не сразу отправляли в лагеря смерти, а сперва транспортировали в огромное гетто в Богемии, Терезиенштадт[152], откуда они некоторое время могли посылать письма своим немецким знакомым, прежде чем их отправляли в Аушвиц.

Разумеется, многое из того, что там происходило, просачивалось в Германию. Но кто хотел, тот мог оставаться ничего не знающим или притворяться, что ничего не знает, – даже перед самим собой; так поступало большинство немцев, как и большинство обывателей других европейских стран, из которых «вычесывались» евреи. Что-либо предпринять против этих преступлений означало пойти на смертельный риск, а кроме того, у всех на шее висела война и множество своих забот. Самое большое, на что мог пойти в этой ситуации обычный человек, – помочь своим еврейским друзьям спрятаться; такое случалось в Германии, но, к сожалению, не так часто, как в Голландии или Дании. Помешать преступлению в целом могло только восстание – но кто решится на восстание в условиях войны и диктатуры? Во всяком случае, именно гитлеровские массовые убийства толкнули заговорщиков 20 июля 1944 года к спасению чести Германии. Граф Шверин фон Шваненфельд[153] на июльском процессе против заговорщиков в народном суде на вопрос о мотивах своего поступка успел сказать: «Я думал об убийствах многих людей…» – прежде чем на него заорал Фрейслер[154].

Упрек в попустительстве злу, который еще долго будет висеть на немцах, не наша тема. Мы занимаемся Гитлером. В этом смысле интересен тот факт, что в самое большое свое преступление Гитлер не посвящал своих соотечественников, потому что он им не доверял. Несмотря на мощную десятилетнюю антисемитскую пропаганду, он не слишком рассчитывал на их безоговорочное одобрение убийств своих сограждан. Он так и не смог до конца осуществить свою мечту: сделать из немцев ни перед чем не останавливающийся народ-господин. Здесь тоже можно найти одну из причин того, почему в последние годы войны и своей жизни он почувствовал к немцам такое презрение, не искал с ними контактов, становился все равнодушнее к их судьбе и в конце концов обратил свою страсть к разрушению и убийствам против них. Об этом мы поговорим в последней главе.