Некто Гитлер: Политика преступления - [49]

В известной мере это те изъяны характера и таланта Гитлера, которые и привели к тяжелым просчетам 1940 года. К тому же за роковые упущения этого лета ответственны ошибки мышления Гитлера-«программатика», о которых мы подробно писали в главе «Заблуждения».

Для Гитлера, как политического мыслителя, война была нормальным состоянием, мир – чрезвычайной ситуацией. Он видел, что очень часто мир можно использовать для подготовки к войне. Он не видел, что все войны ведутся для того, чтобы заключить мир. Победоносная война, а не достигнутый мир – вот что было для Гитлера конечной целью всякой политики. Он сам в течение шести лет, постоянно заявляя о стремлении к миру, готовил войну и теперь, когда она разразилась, вовсе не собирался быстро ее заканчивать. И случайно проговорился: если после победоносных войн против Польши и Франции он допустит наступление промежуточного мира, будет очень трудно поднять Германию на новую войну, на сей раз против СССР.

Еще и по другой причине мысль о мире с Францией была совершенно недоступна для Гитлера. В его политическом мышлении (как мы это увидели в предыдущей главе) победа сильного всегда предполагала «или уничтожение слабого, или безусловное его порабощение». Как раз в связи с Францией в «Моей борьбе» впервые появляется слово «уничтожение» как нечто само собой разумеющееся: «Вечная и до сих пор бесплодная борьба между нами и Францией станет осмысленной только в том случае, если для Германии уничтожение Франции станет всего лишь средством, для того чтобы предоставить нашему народу беспрепятственные возможности для продвижения и расширения своего жизненного пространства». В условиях 1940 года, когда Гитлер еще рассчитывал на мир с Англией, он не решился на ту политику уничтожения в отношении Франции, какую уже проводил в отношении Польши и через год стал проводить в отношении России. Но иной участи, кроме как уничтожения, Гитлер для Франции просто не видел, и потому сама мысль о примирительном, тем более союзническом договоре с Францией была для него запретна. Мысль об уничтожении Франции была не отброшена, а просто отложена – по меньшей мере этот вопрос остался открытым. Во всяком случае, Гитлер не собирался лишать себя этой возможности.

Странным образом здесь соединились две гитлеровские черты, на первый взгляд противоречащие друг другу: его боязнь завершенности и его программный догматизм, догматическая окостенелость. Две эти черты делали его до известной степени слепым, живущим в своем мире, далеком от реальности. Он столь же мало видел неожиданные, противоречащие его программе шансы, как и не предусмотренные его программой опасности. В этом отношении он очень отличался от Сталина, с которым Гитлера роднит весьма многое (прежде всего жестокость, каковой нам придется заняться в следующей главе). Сталин внимательнейшим образом всматривался в окружающую его и быстро меняющуюся реальность; Гитлер верил в то, что сможет сдвинуть горы.

Все это чрезвычайно ярко проявляется в период между июнем 1940 года и июнем 1941-го, когда Гитлер, сам того не зная, решил свою судьбу. Он достиг всего, чего можно было достигнуть, но он этого не видел. То, что мир в континентальной Европе, который срочно надо было заключать, наверняка истощил бы волю Англии к войне, его совершенно не интересовало. Вообще-то его и война с Англией не интересовала: он и не планировал эту войну, она просто не помещалась в гитлеровскую картину мира. То, что вслед за Англией к войне с Германией с угрожающей быстротой приближается Америка, Гитлер долгое время вообще в расчет не принимал. Он верил в американскую отсталость по части вооружения, сильно надеялся на раскол между сторонниками изоляции[117] и сторонниками интервенции, а в самом худшем случае верил в то, что Америку отвлечет от войны с Германией Япония. В его собственную программу внешнеполитических действий Америка не входила. Эта программа предусматривала прежде всего превентивную войну с Францией, благодаря которой у Германии будет защищенный тыл для великой войны, войны за жизненное пространство против России, – и тыл появился, несмотря на то что мир с Францией так и не был заключен. На эту войну Гитлер после некоторых колебаний все же решился, несмотря на то что, согласно его же программе, Англия в войне Германии против Советского Союза должна была стать не врагом, а союзником или благожелательно нейтральной державой; и несмотря на то что в противоречащей его программе войне с Англией Россия оказывалась необходима как разрывающий цепи экономической блокады поставщик сырья и продовольствия, покамест вполне лояльный по отношению к Германии. Второе соображение Гитлер отметал с ходу, поскольку по его расчетам завоеванная Россия стала бы куда более надежным поставщиком и сырья, и продовольствия, чем Россия благожелательно нейтральная; а что до самой Англии, то он убеждал себя, что Англия увидит полную бесперспективность войны, если отпадет ее надежда на Россию как на потенциального союзника, – он не принимал во внимание то обстоятельство, что Россия не давала Англии ни малейшего намека на возможность подобного союза и что Англия скорее рассчитывала на Америку как на потенциального союзника, чем на Россию.