Некто Гитлер: Политика преступления - [48]

Но зато он победил Францию, что окружило его ореолом непобедимости в глазах всей Европы, вслед за чем запад Европы от Нордкапа до Пиренеев лег к ногам Гитлера. Ему был предоставлен тот же шанс, что и после Мюнхенского соглашения: дать Европе, на этот раз всей, а не только Восточной, «новый порядок» во главе с Германией. Судьба не просто предлагала ему этот шанс, она настойчиво требовала этот шанс использовать, потому что теперь шла война, а победоносная война, если она не бессмысленна, должна завершиться мирным договором. Более того, сама Франция продемонстрировала готовность к миру, а некоторые ее правящие политики – готовность к союзническим отношениям. То, что они недвусмысленно предлагали, именовалось «сотрудничеством» (collaboration) – понятие, как известно, весьма растяжимое[114]. Если бы Гитлер захотел, то летом 1940 года он вполне мог бы заключить мир с Францией, и если бы этот мир был соответствующим образом преподнесен, то все малые европейские страны, которым еще предстояла война с Германией[115], захотели бы мира с ней. Мирный договор с Францией, а затем созванный вместе с Францией европейский мирный конгресс, из которого мог вырасти союз европейских государств или по крайней мере некое европейское экономическое и оборонительное сообщество, – все это стояло на повестке дня и было доступно любому германскому политику, окажись он в положении Гитлера летом 1940 года. Кроме всего прочего, это позволило бы психологически обезоружить Англию и свести на нет войну с ней. За что было бы сражаться Англии, если те страны, из-за которых она объявила Гитлеру войну, сами заключили бы союз с Германией? И что Англия могла бы сделать против объединенной Европы, да еще объединенной вокруг вооруженной до зубов Германии?

Примечательно, что эти возможности играли не последнюю роль в гитлеровских соображениях и планах в течение двенадцати месяцев с июня 1940 года по июнь 1941-го. Он взвешивал одну возможность за другой, чтобы с презрением их отбросить, ибо сама мысль о подобной политике была ему абсолютно чужда. После победоносного похода во Францию он предложил мир, но это предложение было сделано непобежденной Англии[116], а не побежденной Франции – абсолютно парадоксальное поведение, если вдуматься. Англия совсем недавно вступила в войну, только начала мобилизовать свои силы и резервы и могла это делать совершенно спокойно, поскольку флот и авиация надежно защищали ее от вторжения; ни одной причины, из-за которой она вступила в войну с Германией устранено не было, более того, множились причины, по которым ей следовало продолжать войну: оккупация Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии и Люксембурга – с какой стати Англии было заключать мир? К миру готов побежденный, непобежденный готов продолжать войну.

Войны ведутся, чтобы благодаря победе принудить противника к заключению мира, а если шанс использовать готовность побежденного к миру презрительно упускается, то упускается и сама победа. Гитлер упустил свою победу над побежденной и готовой к миру Францией; вместо этого он предложил мир вовсе не побежденной и ни в коем случае не склонной к миру Англии, не сделав ей ни одной уступки ни в одном из спорных пунктов, которые привели к войне. Это была элементарная и непостижимая политическая ошибка. То, что вместе с упущенной победой над Францией Гитлер окончательно упустил шанс объединения Европы под эгидой Германии, катастрофически эту ошибку усугубляло. Интересно, что эта гигантская ошибка до сих пор практически не разобрана в обширной литературе о Гитлере.

Конечно, невозможно представить себе Гитлера великодушным победителем, как невозможно себе представить его прозорливым, терпеливым и мудрым миротворцем. В своей последней радиоречи 30 января 1945 года он сам назвал себя человеком, «который умеет только одно: бить, бить и бить», – характеристика, которую он полагал справедливым самовозвеличением, хотя в действительности это было самоуничижение, даже преувеличенное. Гитлер мог быть не только агрессивно жестоким, он бывал и терпеливо, выжидательно коварным. Но мудрость кромвелевского высказывания о том, что нельзя по-настоящему владеть тем, что взято одним только насилием, была куда как далека от него; миротворцем он не был, этот талант у него отсутствовал напрочь. Наверное, именно поэтому невероятный шанс, который Гитлер упустил летом 1940 года, ни в одном из трудов о Гитлере и Второй мировой войне всерьез не рассматривался. И наверное, именно поэтому стоит вглядеться в стоп-кадр лета 1940 года, коль скоро мы хотим увидеть все слабые и сильные стороны Адольфа Гитлера: нигде и никогда его сила и его слабость не были проявлены с такой зримой убедительностью, как в то лето.

Ведь Гитлер отверг шанс, которого сам добился. Вне всякого сомнения, в то лето он выказал себя образцом воли, энергии, работоспособности. Он смог задействовать все свои немалые политические таланты, прежде всего безошибочное чутье на скрытые слабые стороны противника, умение «хладнокровно» («eiskalt») использовать эти слабые стороны и «молниеносно» («blitzschnell») наносить удар. («Eiskalt» и «blitzschnell» – любимые выражения Гитлера). Помимо этого, в тот исторический миг он доказал, что наделен очень редкой комбинацией политического и военного талантов. Но у него полностью отсутствовала конструктивная фантазия государственного деятеля, способность построить нечто долговременное. По этой причине он и не мог заключить нормальный мирный договор, точно так же как прежде не мог дать своей стране нормальную действующую конституцию. (Ведь мирные договоры в межгосударственной жизни – все равно что конституция во внутригосударственной.) Ему мешали его боязнь завершенности и нетерпение; то и другое подкреплялось его манией величия и самовлюбленностью. Он совершенно искренно полагал, что никогда не ошибается и слепо доверял своей «интуиции», поэтому и не смог создать такие институции, которые ограничивали бы его действия. А поскольку он полагал себя незаменимым и всю свою политическую программу надеялся выполнить еще при жизни, он не мог вырастить что-нибудь, что требовало времени, и ничего не хотел оставлять своим наследникам. Абсолютно не заботился о тех, кто придет после него. (Симптоматично, что сама мысль о наследниках была ему неприятна.)