Некто Гитлер: Политика преступления - [34]

Что это не так, сегодня долго доказывать не приходится. Скорее, наоборот, хочется немножко защитить Адольфа Гитлера от его слишком ретивых военных критиков. Если верить мемуарам немецких генералов, то они всенепременно выиграли бы войну, не мешай им Гитлер. Но вот так-то уж точно не было. Гитлер весьма неплохо разбирался в военных вопросах, свой фронтовой опыт Первой мировой он интеллектуально переработал так хорошо, как никакой иной; да и после войны он, насколько было возможно, увеличивал свои знания в военной области. На фоне своих противников – Черчилля, Рузвельта, Сталина, тоже стратегов-дилетантов, исполнявших высшие военные должности не только номинально и часто весьма непрофессионально командовавших своими генералами[89], – он отличается не в худшую сторону; да и на фоне некоторых своих генералов тоже. Конечно, идея танковых подразделений принадлежит Гудериану; разумеется, стратегически безупречный план вторжения во Францию (много лучше, чем прославленный план Шлиффена[90]) был разработан Манштейном[91]. Но без Гитлера ни Гудериан, ни Манштейн не смогли бы сломить сопротивление старших по званию, верных закоснелым традициям, ограниченных войсковых генералов. Это Гитлер ухватился за планы Гудериана и Манштейна, это он сделал все, чтобы эти планы были осуществлены. И если в гитлеровской неизобретательной, тупой и упрямой оборонительной стратегии последних лет войны с Россией очевиден менталитет окопника Первой мировой, то ведь можно и по-другому поставить вопрос: не окончилась бы война с Россией уже зимой 1941/1942 годов катастрофическим поражением без этого гитлеровского упрямства? Конечно, Гитлер не был военным гением, каким он себя считал, но он вовсе не был безнадежным профаном и невеждой в военном деле, каким его изображают немецкие генералы в своих мемуарах, избрав такого удобного козла отпущения. Во всяком случае, во внезапном военном успехе французской кампании 1940 года есть и его значительная заслуга.

Не только потому, что он оценил достоинства манштейновского плана вторжения во Францию и заставил принять этот план, вопреки сомнениям тогдашнего главнокомандующего Браухича и начальника Генерального штаба Гальдера[92], но прежде всего потому, что он один-единственный вообще решился на это вторжение. Ведь у всех немецких генералов в памяти оставался ужас похода на Францию 1914 года, когда после первого удачного натиска немецкая армия завязла на четыре года в песках и болотах позиционной войны; зимой 1939 года немецкие генералы были готовы даже к путчу против Гитлера, но только не к повторению подобной авантюры. И точно так же, как немецкие генералы, весь мир как чего-то само собой разумеющегося ожидал от Франции повторения чуда героической обороны 1914 года; только не Гитлер. Это всеобщее ожидание и внезапное разочарование стали тем фоном, на котором победа Гитлера над Францией засияла так сильно, что была воспринята как чудо. Но чуда никакого не было. Чудом была оборона Франции в 1914 году; но Франция 1940 года – вовсе не Франция 1914 года. (Не будет лишним заметить, что Франция 1978 года совсем не Франция 1940-го. Это значительно помолодевшая, морально и физически укрепившаяся нация.) В 1940-м Франция была побеждена изнутри, прежде чем первые немецкие танки форсировали Маас.

Выше, описывая процесс разложения парижской мирной системы, мы как-то упустили из поля зрения Францию; мы потеряли ее из виду в 1924 году, когда Франция, потерпев поражение в Рурской области, была вынуждена следовать английской политике «appeasement»’a – сперва сопротивляясь и упираясь, а потом все безвольнее, в конце же с каким-то мазохистским усердием. В самом деле, с этого года Франция начинает играть подчиненную роль в европейской политике. Настоящими сильными игроками в Европе становятся Англия и Германия, и вопрос, вокруг которого вертится вся эта игра, теперь такой: удастся гармонизировать английский «appeasement» и немецкий ревизионизм или нет? Франция при этом могла только надеяться на лучшее, а именно на то, что Германия постепенно демонтирует несправедливости Версальской системы, чем и удовлетворится.

Если же нет, то для Франции надеяться на лучшее не приходилось, потому что каждая уступка Европы Германии была за счет Франции, с каждой уступкой восстанавливалось естественное преобладание семидесятимиллионного народа над сорокамиллионным, которое Франция напрасно пыталась преодолеть в 1914–1923 годах. И если «appeasemeant» – чего во Франции опасались – оказался бы напрасным и окрепшая Германия однажды осуществила бы реванш, то между Англией и Германией все-таки море, а между Францией и Германией даже Рейна больше нет. Франция, конечно, следовала английской политике, но с самого начала весьма скептически оценивала шансы на успех этой политики; она следовала этому политическому курсу, потому что иных шансов у нее не было. Нерв страны был надорван, ее воля к самосохранению ослабла; Франция не смела посмотреть в глаза новой Марне, новому Вердену. С 1936 года, когда Гитлер ввел войска в Рейнскую область – ту самую Рейнскую область, из которой французы в полном согласии с политикой «appeasement»’a за шесть лет до этого вывели свои войска, – Франция глядела на Германию Гитлера, как кролик на удава; в своем подсознании страна с ужасом ждала неизбежного конца. «Il faut en finir», «Надо с этим покончить» – боевой клич, с которым Франция шла на войну 1939 года, звучал сигналом капитуляции: скорей бы конец!