Нексус - [48]

— Не он один, — отозвался я. — Такое часто случается.

Наклонившись, чтобы завязать шнурок, я увидел под скамейкой два арахиса и подобрал их.

— Один — тебе, один — мне, — сказал я. — Видишь, Провидение помнит о нас.

Съев орех, Стася решила, что обрела силы и может попробовать вернуться домой. Мы поднялись и на негнущихся, затекших ногах отправились в обратный путь.

— Не такой уж ты и негодяй, — сказала Стася, когда мы медленно поднимались вверх по мосту. — А ведь было время, когда я тебя просто ненавидела. Не из-за Моны, нет, это чувство не было вызвано ревностью, а из-за того, что тебе наплевать на всех, кроме себя, дорогого. Мне казалось, у тебя нет сердца. Но теперь вижу, что ошибалась.

— Что заставило тебя изменить мнение?

— Даже не знаю. Ничего конкретного. Возможно, я стала видеть вещи в новом свете. А с другой стороны, ты сам теперь иначе на меня глядишь. Раньше смотрел сквозь меня, не замечая, а теперь — видишь. Прежде тебе ничего не стоило наступить… или переступить через меня. Иногда я задумывалась, — продолжала она, — уживетесь ли вы, если я устранюсь. В каком-то смысле именно я скрепляю ваш союз. Будь я похитрее или стремись обладать ею одна, я удалилась бы со сцены, подождала, пока вы перессоритесь, и вернулась победительницей.

— Мне кажется, ты переболела ею, — сказал я, внутренне согласившись со Стасиными словами.

— Да, — признала она, — все уже в прошлом. Теперь мне хочется только одного — жить своей жизнью. Я должна делать то, что мне нравится, даже если потерплю неудачу… А что будет делать она? Вот это интересно. Трудно представить, чтобы Мона могла чем-то серьезно заняться. Мне жаль тебя. Без меня твоя жизнь превратится в ад. Сейчас ты этого не понимаешь, но, поверь, будет именно так.

— И все равно это лучший вариант.

— Значит, ты уверен, что я устранюсь? В любом случае?

— Да, уверен, — ответил я. — А если не уйдешь по собственному желанию, я сам тебя выставлю.

Стася слабо рассмеялась:

— Если бы ты мог, то, наверное, убил меня?

— Этого я не говорил. Я только хотел сказать, что пришло время расстаться…

— Сказала калоша ботинку…

— Вот именно! Что случится после твоего ухода — мои проблемы. Главное — решись! Хватит изворачиваться!

Стася проглотила мои слова безропотно, как горькое лекарство. К этому времени мы достигли верхней точки моста и остановились, глядя на город.

— Как я ненавижу это проклятое место! — воскликнула Стася. — С первых минут моего пребывания в Нью-Йорке я прониклась к нему отвращением. Только взгляни на эти муравейники! В них нет ничего человеческого! — И Стася сделала широкий жест, словно отметая небоскребы рукой. — Если в этом царстве камня и стали есть хоть один поэт, тогда я китайский император. В каменной тюрьме могут жить только уроды. — Склонившись над парапетом, она плюнула в реку. — Даже вода здесь зловонная. Отравлена нечистотами.

Мы продолжили путь.

— Я воспитана на прекрасной поэзии, — возобновила разговор Стася. — Уитмен, Вордсворт, Эми Лоуэлл, Паунд, Элиот. Могла бесконечно читать наизусть их стихи. Особенно Уитмена. А теперь могу только щелкать зубами. Мне нужно вновь бежать на Запад — и как можно скорее. Хоакин Миллер… Ты читал его? Певец Сьерры. Я хочу опять бегать нагой и прижиматься к деревьям. Мне все равно, что об этом думают другие… Я хочу заниматься любовью с деревьями, а не с отвратительными тварями в брюках, живущими в этих уродливых домах. На открытых пространствах мужчины еще смотрятся. Но здесь — Боже! Скорее займусь онанизмом, чем позволю одному из них забраться в мою постель. Все они паразиты! От них воняет!

Она довела себя почти до истерики. Потом вдруг неожиданно успокоилась. Выражение ее лица изменилось — в нем появилось нечто ангельское.

— Заведу коня и уеду куда-нибудь в горы. Может быть, вновь научусь молиться. В ранней юности я подолгу бродила одна, иногда уходила из дома на несколько дней. Среди мамонтовых деревьев, великолепных великанов, я говорила с Богом. Я ощущала Его не как конкретный образ, а как грандиозное Присутствие. Всюду, во всем я узнавала Его. Каким прекрасным был тогда мир! Любовь и благодарность переполняли меня. Я чувствовала себя посвященной. Иногда опускалась на колени, чтобы поцеловать цветок. «Как ты совершенен! — восклицала я. — Такой самодостаточный. Все, что тебе нужно, — солнце и дождь. И это дается тебе без всяких просьб. Ты никогда не требуешь невозможного, так ведь, маленькая фиалка? Довольствуешься тем, что дано». Вот так я говорила с цветами. Я знаю, как общаться с природой. Все происходит естественно. В этом нет притворства. Никакого.

Стася остановилась и изучающе посмотрела на меня. Ангельское выражение не покидало ее лица и даже как бы укоренялось. Даже нелепая шляпка не портила впечатления. Это выражение слегка изменилось, когда Стася стала всерьез изливать душу, по некий ореол все же сохранялся.

Сбило ее с пути, возмутило разум, призналась Стася, искусство. Кто-то уверил ее, что она прирожденный художник.

— Но все оказалось не так просто! — воскликнула Стася. — У меня действительно есть способности, и проявились они достаточно рано. Но в моих рисунках нет ничего исключительного. Каждый человек, если сохраняет искренность и чистоту чувств, обладает талантом.