Некрополь - [11]
Ну да, она самая нижняя, и по ту сторону проволоки уже стена толстых сосновых стволов, но и сейчас, как и тогда, я не ощущаю, что стою перед лесом. И хотя я знаю, что неправ, не могу заставить себя не смотреть на деревья как на мумифицированные предметы, как на декорации, являющиеся составной частью реорганизованного, огороженного котлована. При этом я также знаю, что за все время своего пребывания здесь я ни разу не посмотрел на лес как на часть свободной природы. Я вспоминаю, что уничтожил, испепелил его в своем сознании в тот вечер, когда привезли сто эльзасцев и согнали их в этот тюремный барак. Из-под козырька трубы потом непрестанно вырывались в горную ночь красные языки пламени. В группе было несколько мужчин, один из них священник. А большинство были девушки, которые наверняка догадывались, куда их ведут, ведь, вероятно, не было эльзасца, который не знал бы про кладбище человеческих костей здесь, на высоте восьмисот метров в их горах. Разумеется, видели его немногие, но знали, что оно существует и что оно сооружено на террасах, и точно так же то, что на самой нижней террасе всегда дымит труба. Безусловно, поскольку о таких вещах знают, так же, как о том, что на мертвом склоне лают овчарки. Поэтому и они догадывались, что их ждет, когда грузовики стали подниматься по крутой, извилистой горной дороге. Возможно, в них теплилась слабая надежда, поскольку союзники уже были в Бельфоре, к тому же и на помощь эльзасских партизан они, скорее всего, очень полагались, но в глубине души, которая редко ошибается, они знали правду. Так же, как мы, следившие из тихих бараков за прибытием этих грузовиков. Они спускались медленно, потому что дорога по идущим под уклон террасам очень крута; мы же чувствовали в их приезде знамение витающей в воздухе перемены. Осознание того, что хозяева уходят и не знают, как быть с узниками, находящимися в тюрьмах, было как вспышка света, бьющая в глаза, привыкшие к глубокой тьме; мы взволновались, хотя наше новое беспокойство было поглощено бараком, который, как серый локомотив без колес, весь день извергал огонь и дым в небо над горами, ночью же огненная корона висела над его дымоходом, как пламя над трубой нелегального рафинадного завода. А мы за долгие месяцы привыкли к трубе и к запаху в воздухе, мы были слиты с ним, поэтому смотрели на гостей из мира живых как бы из безопасного закутка. Это жалкое ощущение укрытия, которое давала близость со смертью, только еще больше усилило внезапное пробуждение подспудного отпора уничтожению живых, упругих и сочных тел. Эта глухая и неловкая напряженность вырастала из осознания нашего бессилия и растворялась в бессилии; внезапно разбуженное мужское естество, столкнувшись с уничтожением женского тела, непосредственно соприкоснулось с небытием, соединив эрос и смерть неповторимо ужасным образом. Поскольку мы были самцами, запертыми в иссохших телах и в деревянных бараках, но и внезапно проснувшимися любовниками, которым именно в момент их пробуждения выносится приговор к вечному одиночеству. Было безумное ощущение, что мы существа, у которых огонь перед их зачатием уничтожил матерей; и бессмысленное существование смешалось с бесплодным мужским началом под трубой, увенчанной кроваво-красным тюльпаном. Но в то же время, увы, наш рассудок сопротивлялся чрезмерно глубокому переживанию этой бессмысленности, боясь, как бы оно не пробило слабый внутренний щит, ограждавший от половодья небытия. Но поскольку эта защита существа от бесконечной пустоты была бесплодна, учитывая очевидную истину бессмысленности человеческого существования, наше стремление выжить только усугубляло ощущение бессмысленности, в то время как мысль о судьбе этих девичьих тел усиливала мучительно бессильное сопротивление в обезвоженных телах изнуренных самцов. Конечно, теперь я знаю, что мы должны были бы тогда выбежать из бараков, помчаться вниз по ступеням и всей толпой напасть на тюремный барак, из которого эсэсовец одну за другой уводил девушек в находившийся в двадцати метрах от него барак с печью. Пулеметы со сторожевых вышек справа и слева косили бы нашу полосатую толпу, большие прожекторы слепили бы ее, но, выбрав такой конец, мы освободились бы от унижения, обволакивавшего наше нутро. Но голод высушил мозги этой толпы, они утекли вместе с жизненным соком и кровавым дизентерийным поносом. Потому что, когда кожа превращается в пергамент, а бедра не толще лодыжек, вспышки мысли напоминают слабые искорки разряженной батарейки, едва заметное трепетание, время от времени возникающее из-за постоянной суматошности пугливых хромосом, пузырьки, которые целую вечность поднимаются со дна темных пластов воды и лопаются, достигнув поверхности.
