Некрасов - [12]

…Кто юных лет губительные страсти

Не подчинил рассудка темной власти,

Но волю дав и чувствам и страстям,

Пошел как раб вослед за ними сам,

Кто слезы лил в годину испытанья

И трепетал под игом тяжких бед,

И не сносил безропотно страданья,

Тот не поэт!

…Кто у одра страдающего брата

Не пролил слез, в ком состраданья нет,

Кто продает себя толпе за злато,

Тот не поэт!

Некоторые мотивы первого сборника Некрасова впоследствии получили развитие в его зрелой лирике. Были в нем отголоски народной поэзии («Пир ведьмы»), были стихи, написанные знакомым некрасовским размером — именно тем, который позднее прочно утвердил в русской поэзии Некрасов. Такова в его первом сборнике «Песня». Вот ее начало:

Мало на долю мою бесталанную

Радости сладкой дано,

Холодом сердце, как в бурю туманную,

Ночью и днем стеснено…

И в то же время резкие слова Белинского — это и были те самые слова, в которых больше всего нуждался молодой поэт. Критик подошел к его стихам с высокими требованиями, какие он предъявлял к поэзии вообще. Его не могли удовлетворить ни идеальные «мечты», ни самые гармонические «звуки», если за ними не стояла зрелая, мысль, если талант автора не был обращен к насущным вопросам жизни. Белинский видел известные достоинства первых опытов Некрасова (упомянул же он о стихах, «вышедших из души»), но эти достоинства потонули для него в «куче рифмованных строчек», а за ними он видел следы прямых литературных влияний — отзвуки Жуковского и Лермонтова, Подолинского и Бенедиктова.

И надо отдать должное Некрасову: как ни огорчил его суровый приговор «Отечественных записок», он нашел в себе мужество признать его справедливым.

III ГОДЫ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ПОДЕНЩИНЫ»

В начале 1840 года девятнадцатилетний Некрасов I остановился как бы на перепутье. Уже второй год он жил в столице, но жизнь была по-прежнему трудной и безрадостной. Удары судьбы сыпались один за другим.

Сборник стихов, на который он возлагал большие надежды, принес одни неприятности. Мечта о поступлении в университет рухнула окончательно. Резкие слова Белинского в «Отечественных записках» также доставили ему немало огорчений. И вдобавок по-прежнему угнетала нужда. Заработки оставались скудными, хотя он вовсе не сидел сложа руки, а, наоборот, постоянно и неутомимо работал.

— Господи, сколько я работал! — вспоминал о том времени Некрасов в конце жизни. — Уму непостижимо, сколько я работал; полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург.

Словом, было от чего прийти в уныние. И, несмотря на редкую твердость характера, Некрасов порой готов был упасть духом. Он начал было пить, но успел вовремя остановиться. Иной раз его охватывало гнетущее настроение, мрачная тоска — это заметно в некоторых стихотворениях, где он призывал свой смертный час, и особенно в большом письме к сестре Елизавете, написанном осенью 1840 года, где содержатся горькие жалобы на «пустоту души» и «грусть одиночества». Причем главной причиной пессимизма были, конечно, не житейские трудности сами по себе, а нечто более значительное — разочарование в юношеских мечтах, крушение наивно-романтических, иллюзий, разбившихся о грубую и жестокую действительность.

Он решил отказаться от писания лирических стихов, не принесших ему удачи, и попробовать себя в других жанрах. Возникла потребность постоянного общения с журналом, в котором можно было бы испытать свои силы. На помощь пришел тот же Бенецкий, который однажды уже выручил Некрасова из беды. Бенецкий преподавал в Дворянском полку, и там же читал лекции по русской и всеобщей истории Федор Алексеевич Кони, бывший, кроме того, довольно известным журналистом, редактором журнала «Пантеон русского и всех европейских театров», а также «Литературной газеты». Кони был еще и драматургом, автором многих водевилей, шедших с успехом на сцене («Петербургские квартиры» и др.). Одним словом, он был именно тем человеком, в котором больше всего нуждался теперь Некрасов.

Видимо, в самом начале 1840 года Бенецкий привел его к Федору Кони. Их встретил худощавый человек небольшого роста, в золотых очках, в черном как смоль парике, с черными быстрыми глазами. Он отнесся участливо к молодому литератору и тотчас привлек его к работе в своем журнале. Во всяком случае, в феврале и марте в «Пантеоне» уже был. напечатан (в трех номерах, с продолжением) стихотворный фельетон Некрасова «Провинциальный подъячий в Петербурге», подписанный замысловатым псевдонимом: Феоклист Онуфрич Боб. В этом фельетоне, написанном хлестким, почти разговорным стихом, ощутимы элементы реалистической сатиры — впервые у Некрасова. Весело и задорно изображены здесь петербургские развлечения провинциального чиновника-взяточника. Фельетон был замечен Белинским и даже удостоился его похвалы: забавные куплеты «всем так понравились, — писал критик, — и уже так всем известны, что мы не имеем нужды выписывать их». Чуть позднее Некрасов сделал Феоклиста Боба героем одного из своих водевилей.

Издатель «Пантеона», человек доброжелательный, искренне хотел помочь Некрасову и для начала напечатал несколько его стихотворений, написанных в прежнем романтическом духе («Мелодия», «Слезы разлуки», «Скорбь и слезы» и др.). Тогда же он поддержал намерение нового сотрудника испытать свои силы в прозе, а может быть, и натолкнул его на эту мысль.