Некрасов - [29]

Сейчас, заметя вороватые взгляды, которые исподтишка бросал на его руки казанский помещик, он понял его мысли и решил выпотрошить его без пощады. Он играл до тех пор, пока Петр Ильич сам не отложил карты и не заявил, что играть дальше он не в состоянии. Некрасов, любезно улыбаясь, предложил ему отдохнуть, выпить и закусить чего-нибудь.

— Премного благодарен, но кушать не хочу, — невнятно ответил Петр Ильич и, схватив шапку, торопливо вышел на улицу.

Некрасов попросил Василия дать умыться, переоделся в халат, побрился и, веселый, чуть возбужденный, вернулся к своим гостям. Тяжелый табачный дым неприятно ударил ему в голову. Он подошел к окну, поднял штору и широко распахнул раму. Сырой, прохладный осенний воздух начал вливаться в комнату, серый дневной свет разлился над столами, пламя свечей заколебалось и побледнело. Николай Алексеевич налил себе стакан крепкого чая, и тихонько подозвав Панаева, сказал ему, что неплохо было бы как-нибудь, деликатным образом выпроводить гостей.

Иван Иванович сделал это ловко и незаметно; игра сама собой стала потухать; игроки почувствовали, что они устали, и начали расходиться.

В комнату опять зашла Авдотья Яковлевна и сказала, что у нее сидит Чернышевский, что он уже хотел уходить, да увидев, как расходятся гости, решил дождаться Некрасова.

— Идемте, кстати и обедать пора, — сказала она Некрасову и Панаеву. — Или вы и есть не будете?

— Я, пожалуй, закушу, — ответил Иван Иванович и пошел следом за Авдотьей Яковлевной. Некрасов тоже поднялся с дивана; он с удовольствием подумал об обеде и почувствовал, что голоден, как после долгого хождения по лесу.

В столовой Панаевых было светло и ослепительно чисто. Как-то особенно сверкала посуда на столе, крахмальные занавеси на окнах, чехлы на мебели. Воздух был прохладный, свежий, пучки осенних веток пылали в высоком кувшине. Все это особенно бросилось в глаза Некрасову после его разгромленной, прокуренной комнаты.

Чернышевский, улыбаясь, поднялся ему навстречу.

— Два дня не могу с вами повидаться, Николай Алексеевич, — сказал он. — Ну, что, кончили избивать младенца?

Некрасов, садясь за стол и наливая себе водки, весело сказал, что «младенец» ушел ощипанный, как индюшка, и убежденный в том, что партнером его был шулер.

— Я сразу это понял, увидав, как он следит за моими руками, — смеясь говорил он. — Вероятно, хотел увидать, как я вытаскиваю карту из-за манжета.

Авдотья Яковлевна нахмурилась и сказала неодобрительным тоном:

— Теперь будут злословить о том, что у вас притон и что вы играете нечестно. Что вам за охота играть у себя дома с посторонними людьми?

— А с кем же мне играть из близких? — шутливо отвечал Некрасов. — С вами разве, Николай Гаврилович?

Чернышевский замахал руками и заявил, что он никогда в жизни не сядет за зеленый стол вместе с Некрасовым.

— У меня семья, я капиталов не имею, да к тому же я близорук и обязательно спутаю даму с валетом.

Чернышевский смеялся, рассказывая разные забавные эпизоды из своей скромной картежной практики и требовал от Некрасова, чтобы он открыл ему секрет своей удачной игры.

— Признайтесь, Николай Алексеевич, какая старая графиня назвала вам три карты и была вашей наставницей в этом искусстве?

— Это была не графиня, а профессор из духовной академии. Он пил горькую, ходил в полосатом рваном халате, подвязанный грязным полотенцем, и жил на Охте в развалющей хибаре. Трех карт он мне не назвал, а играть действительно выучил.

И Некрасов рассказал о том, как, готовясь в университет, поселился у профессора Успенского, который обещал заниматься с ним по-латыни. Он, собственно, не был настоящим профессором, но латынь знал в совершенстве, а главное — был отзывчив к нищей молодежи.

— А я тогда был нищ и гол, ел не каждый день и ходил подкреплять свои силы в ресторан на Морской. Был там такой благословенный ресторанчик, где можно было, ничего не заказывая, сидеть за столом, читать газеты, а главное — бесплатно съедать хлеб, поставленный на стол.

Некрасов понюхал ломтик хлеба, лежавший рядом с ним на салфетке, и заявил, что такого замечательного хлеба, как в ресторане на Морской, он с тех пор не едал.

— Так вот, мой профессор поселил меня за перегородкой, в темном чулане, и начал обучать латыни. Недели две дело шло великолепно, но на третьей профессор мой запил, да так, что я, по молодости, перепугался. Но ничего страшного не случилось, просто забросили мы с ним науки, и начал он обучать меня другому древнему искусству — игре в карты. Был у нас партнер — дьякон Прохоров, — мы больше у него играли, там был вечный картеж; когда он в церковь ходил — неизвестно. Играли зверски и меня обучили. А латынь, между прочим, я сдал на экзамене в университете на пятерку…

Некрасов поднял рюмку, предложил выпить за своего профессора Дмитрия Ивановича Успенского. Николай Гаврилович сказал, что с удовольствием присоединился бы к тосту, но так как вина он не пьет, а пить квас за здоровье такого симпатичного человека, вероятно, было бы для него оскорбительно, то он присоединяется к тосту мысленно.

— Да я и не допущу такого оскорбления моему учителю! — воскликнул Некрасов. — Он к выпивке и к картежной игре относился серьезно и меня научил уважать то и другое. Ведь карты — это искусство, это спорт, который требует к себе самого серьезного отношения.