Некоторым образом драма : Непутевые заметки, письма - [3]

15.03.50 г. Ленинград.

Индейцы прятались в вигвам,

И у слонов тряслись поджилки,

Когда Земля, треща по швам,

Рождала в муках Прижкофилки.

Под ветра свист и плески луж

Юпитер взял его с подстилки,

Взглянул и имя рек: Ваюж!

— Ваюж! — воскликнул Прижкофилки.

С корнями вырвав старый клен

И растерев его в опилки,

Пошел, беспечен и силен,

Бродить по свету Прижкофилки.

Шли годы, отрок возмужал,

Поднакопил умишки, силки,

И славу громкую стяжал

Четырехглавый Прижкофилки.

Раз брел он полем через рожь

И встал в раздумье на развилке.

«Пойдешь направо — пропадешь!» —

Прочел на камне Прижкофилки.

«Поедешь прямо — сгинешь тож:

Сиречь убьют тебя громилки».

Волнует ветер в поле рожь.

Стоит шарагой Прижкофилки.

«Налево ж,— надпись говорит, —

В пивной готовят бак горилки

И от зари и до зари

Ждут осьминога Прижкофилки».

Возликовал тогда Ваюж

И побежал что было силки…

«Ваюж» — первые буквы имен: Виктор, Алексей, Юлий, Жорес.

«Прижкофилки» — первые слоги от фамилий: Прижимайлова, моей, Филиппова и Кирносова. Мы организовали этакую подпольную «Зеленую лампу».

Автор стихов — Алексей Кирносов.

Войну он провел в США, где его отец служил в военно-морской миссии. Кирносов знал английский, играл на рояле, очень легко писал отличные стихи и отчаянно хулиганил. Забраться в Мариинский театр по фонарному столбу — это невинная шутка, этакая проказа обаятельного шалопая. В результате из училища его вышибли первым.

Примыкал к нашему кружку и Илья Эренбург. Илья был на курс младше, но тоже писал стихи. По слухам (сам он эти слухи не особенно опровергал), Илья был племянником настоящего Ильи Эренбурга, который нам очень нравился — «Падение Парижа»? Какая-то француженка Мадлен или Жужу?..

Илья выступил с такой декларацией:

Я хочу, чтоб цемент слов был точен,

Чтобы был отточен рифмы штык,

Чтоб, как речь вождя, был прям и точен

В душу проникающий язык.

Но удача не придет случайно,

Труден путь, победа нелегка…

Я решил найти разгадку тайны

В строгой технологии стиха.

Под вождем, конечно, подразумевался Сталин.

Илье ответил Жорес Прижимайлов:

Милый мой, запомни, что без чувства

Виршами становятся стихи,

Что основа каждого искусства —

«Сердца песнь и веянье стихий».

И не влезть тебе парнасской кручей,

Как ты льдины в строчки ни пихай,

Так что лучше ты себя не мучай

Строгой технологией стиха.

Илья совету друга внял, вскоре перестал мучить себя строгой стихотворной технологией и очутился в интендантском училище. На службе показал себя отличным офицером, командовал тылом одного из флотов, а недавно звонил мне, но почему-то мы не встретились.

У его критика судьба сложилась драматичнее. В одну из ночей перед окончанием второго курса из наших рядов исчезло несколько десятков человек. Это были ребята, родственники которых в разные прошлые годы были репрессированы или побывали в оккупации. Всех замели тайком, ночью, и отвезли в Первый флотский экипаж, где спороли курсантские погоны и отправили в разные захолустные дыры рядовыми. Жорес угодил в роту аэродромного обслуживания в Котлах. Его отец сел еще в 37 году, но семья упрямо надеялась на то, что тот жив и рано или поздно вернется.

Помню, по просьбе Жореса я обратился к своему отцу, который тогда был помощником прокурора Октябрьской железной дороги. Отец очень не любил встревать в подобные дела, а мне было тяжело его просить, но все же я решился. Через неделю он велел передать дружку, чтобы они своего отца не ждали.

Вот письмо от Жореса, которое я получил 26.06.50 года в Кронштадте, где проходил штурманскую практику на минном заградителе «Урал»:

«Здравствуй, уважаемый! Минут 10 обдумывал, как тебя назвать. Виктором — слишком официально и крестьянством отдает. Витей — нежно, Витькой — неуважительно, Викой — неудобно. Обозвал уважаемым. Надеюсь, не обидишься. В училище я тебя просто „Вить“ звал, по-моему, но это тоже не для письма.

Теперь деловая часть.

Ни в коем случае я на тебя не дуюсь. Я не хотел писать тебе, опасаясь вредных для тебя последствий. Ведь ты, кажется, единственный оставшийся „в живых“ „член“ „Зеленой лампы“. И, кроме того, я сейчас, вообще, „дурное общество“. Илья не мог и не может попасть ни под какое подозрение: характер нашей дружбы с ним известен всем, а что я ТЕБЕ могу написать — командованию неведомо.

Юлька мне ничего не писал и, почему-то мне кажется, не напишет. Я о нем знаю, что положили его в какой-то институт с хитрым медицинским названием, похожим на гинекологический (кажется, стоматологический, не ручаюсь).

В Ленинграде я был, разговаривал с „товарищами по несчастью“. Знаю, что такое же явление наблюдается в параллельном нашему училище (виноват, вашему). Здешние сухопутные политики не знают, что со мной делать, куда воткнуть, какие идеи мне протолкнуть. На всякий случай сунули меня на политзанятия в группу первогодков, и я сейчас обалдеваю над уставами и их политическим смыслом, а также напряженно прорабатываю свержение царизма и Октябрьскую революцию в объеме 7-го класса. Русский язык понемногу забываю. Если в училище мат придавал нашей речи красочность и выразительность, то здесь в мутных облаках похабщины лишь изредка проблескивает нормальное русское слово. И кажется оно то жемчужным зерном, то белой вороной. Никогда не думал, что это так страшно. А командиры говорят: „Самы своимы глазамы…“, „Какие будуть неясные вопросы?“ И требуют „ножку“ перед остановкой строя, даже если остановка перед столовой. Ей-богу, скоро буду выпячивать грудь по команде „равняйсь“ и записываться в очередь на „Еще десять лет спустя“ или „Как усовершенствовать свои духовные качества“. Ух, гадость!