Некоторые проблемы изучения романа 'Что делать' - [8]

Шрифт
Интервал

Цензура, конечно, предстояла в сознании Чернышевского и при писании романа в его первой редакции. Но, в чем-то сразу сдерживая себя, Чернышевский в других случаях писал свободно, очевидно заранее решив, что особенное внимание на эту сторону он обратит при окончательной отделке романа.

Обратим внимание на некоторые, наиболее характерные места.

Уже в самом начале Чернышевский снял фразы, несколько расширявшие тему: "Философ из этого выведет, что большинство всегда консервативно. Эстетик выведет, что трагедия влечет к себе мысль и чувство сильнее, чем фарс". И несколько ниже: "Консерваторы оказались правы, как всегда . Так мудрый ход истории всегда дает делу конец, более или менее удовлетворительный даже и для побеждаемой стороны" (347).

В "Предисловии" Чернышевский, по аналогичным соображениям, снял характерный публицистический выпад: "Зачем вы так много страдаете, люди? Нет вам никакой надобности страдать, кроме дикости ваших понятий. Поймите истину, и истина осчастливит вас" (356). Эти слова, написанные с проповедническим пафосом, сразу обращали мысль читателя (и значит властей!) к революционному пути переустройства мира - начинать с такой демонстративной декларации писатель счел излишним. {Ср.: Н. А. Вердеренская. Публицистическое и художественно-образное в произведениях Н. Г. Чернышевского. - В кн.: Проблемы русской и зарубежной литературы. Вып. 4. Ярославль, 1970, стр. 157-166.}

В 1 главы первой, снова по тем же причинам, снят звучавший дидактически абзац, которым Чернышевский заключал пьяную исповедь Марьи Алексевны: "Верочка слушала, и женщина, казавшаяся ей чудовищем, теперь становилась понятно - это не зверь, как ей казалось прежде, нет, - это человек испорченный, ужасный, обращенный колдовством жизни в зверя, но все-таки человек. Прежде в Верочке была только ненависть к матери, - теперь она чувствовала, что в ее сердце рождается что-то похожее на жалость. Это был первый и сильный практический урок в любви к людям, как бы ни были они злы и испорчены" (366); особенно многозначительны последние две строки.

Явно выходили за границы темы и могли быть расширительно истолкованы слова от автора в 3 главы первой: "по наблюдению, внесенному во все романы, что дерзкий человек, не привыкший встречать сопротивления, трусит и бывает разбит наповал, как встретит твердое сопротивление" (373).

Иногда устранялась, казалось бы, мелочь. Однако она существенно усиливала социальное звучание. Так, в 4 главы первой снята деталь: "Полковник был очень важной фамилии" (374). Речь идет о Серже, который стал полковником только в воображении кухарки, но вторая часть фразы ориентировала на высшие круги и не была необходима. Поэтому в окончательном тексте полковник остался, а "важная фамилия" была устранена. Аналогично Чернышевский поступал и в других случаях. В 8 главы третьей черновика Лопухов кладет в грязную канаву "туза" "со звездой", т. е. генерала или действительного статского советника и именует его при этом: "Ваше превосходительство" (512); в журнале - "некто осанистый" и "милостивый государь" (147).

Снова то же самое в истории с дамой, для которой Кирсанов составлял каталог книг. Он произносит: "_Я, ваше-ство_ - назвал даму по ее титулу, _очень хорошему_" (512); подчеркнутого в окончательном тексте нет.

В назидание сыну этой титулованной дамы Кирсанов грозит дать ему оплеуху (513), - и это в журнале отсутствует.

Эти четыре детали из разных мест романа - все одного плана.

Очень характерной переработке подверглось место о невесте Лопухова. На вечере в доме Розальских Лопухов объявляет Верочке, что у него есть невеста. В окончательном тексте разговор ведется так, что читатель некоторое время готов верить в ее реальность. В черновике (4 главы второй) это место звучит совсем иначе: Лопухов объясняет Верочке, что у него "две невесты" - тем самым сразу обнажает нарочитость рассказа. С одной невестой (наукой) "мы ставим на лампу реторты, режем лягушек", с другою (бедность, нищета, неустройство жизни, в более широком плане - революция) Лопухов постоянно, несколько раз сталкивается в течение дня (405-406). Таким образом, фиктивность, аллегоричность "невест" формулируется в разговоре с Верочкой сразу же и только для Марьи Алексевны сохраняется почти фарсовый рассказ об обручении и пр. {Ср.: М. Т. Пинаев. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского "Что делать?". М., 1963, стр. 34-37.}

В 6 главы второй сняты публицистически звучащие слова от автора, выводящие за непосредственные сюжетные цели данного отрывка: "Нам нужны факты. И факты - я ничего не рассказываю, кроме фактов, - хороши они, дурны они - мне что за дело, - сами судите, правдоподобны они или нет по вашему мнению, это зависит от того, в каком кругу вы жили, с какими людьми знались. Я полагаю, что мнения того, другого и третьего не имеют никакого влияния на достоверность самого факта, а свидетельствуют только о степени развития людей, выражающих о нем то или другое мнение" (415).

Настойчивое подчеркивание того, что Лопухов - материалист, показалось Чернышевскому излишним; в черновике (9 главы второй) был, а в журнальном тексте полностью исчез довольно большой, издевательски звучавший абзац, в котором есть такие слова: "по своему образу мыслей Лопухов был, что называется, материалист. Что можно сказать в извинение такому дурному свойству Лопухова? Разве только то, что он был медик и занимался естественными науками, - это располагает к материалистическому взгляду. Но, по правде сказать, и это извинение плоховато Стало быть, от заразы можно предохраниться Он был материалист, - этим все решено, - и автор не так прост, чтобы стал спорить против того, что материалисты - люди низкие и безнравственные" (428).


Рекомендуем почитать
Внутренний строй литературного произведения

Издательство «Скифия» в серии «LitteraTerra» представляет сборник статей доктора филологических наук, профессора И. Л. Альми. Автор детально анализирует произведения русской классической литературы в свете понятия «внутренний строй художественного произведения», теоретически обоснованного в докторской диссертации и доступно изложенного во вступительной статье.Деление на разделы соответствует жанрам произведений. Легкий стиль изложения и глубина проникновения в смысловую ткань произведений позволяют рекомендовать эту книгу широкому кругу читателей: от интересующихся историей русской культуры и литературы до специалистов в этих областях.Все статьи в широкой печати публикуются впервые.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.


Сто русских литераторов. Том третий

Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».


Сто русских литераторов. Том первый

За два месяца до выхода из печати Белинский писал в заметке «Литературные новости»: «Первого тома «Ста русских литераторов», обещанного к 1 генваря, мы еще не видали, но видели 10 портретов, которые будут приложены к нему. Они все хороши – особенно г. Зотова: по лицу тотчас узнаешь, что писатель знатный. Г-н Полевой изображен слишком идеально a lord Byron: в халате, смотрит туда (dahin). Портреты гг. Марлинского, Сенковского Пушкина, Девицы-Кавалериста и – не помним, кого еще – дополняют знаменитую коллекцию.


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.