Некоторые проблемы истории и теории жанра - [7]

Потребительский успех приходит и уходит вместе с модой. Нынешний же интерес к научно-фантастической литературе читателей самого различного уровня, от школьника до академика (среди них, например, конструктор самолётов О..Антонов и космических ракет С.Королёв, кибернетик А.Глушков, биолог В.Парин и другие) не объяснить по отдельности ни остротой обсуждаемых ею проблем научно-технического прогресса, ни актуальностью в наши дни социального моделирования будущего хотя и то и другое придаёт, несомненно, успеху научной фантастики серьёзный и долговременный характер, при всех приливах и отливах читательского внимания, естественных для любого жанра художественной литературы. Примечательна иная направленность интереса, о чём можно судить, ну, хотя бы по названию диссертации П.Мак-Гвайро «Социальные модели будущего в советской научной фантастике» (1974).

Как писал известный американский учёный и художник-фантаст Айзек Азимов в предисловии к первому сборнику советской фантастики, выпущенному в США более четверти века тому назад, об одном из произведений Ефремова: «Если коммунистическое общество будет продолжаться, то всё хорошее и благородное в человеке будет развиваться, и люди будут жить в любви и согласии. А с другой стороны, Ефремов подчёркивает, что такое счастье невозможно при капитализме». Контраст получился в самом деле красноречивый.

Способность научной фантастики моделировать внутренние потенции текущей действительности на полшага вперёд уникальна для человека конца XX столетия, — когда в ускорении всех жизненных процессов, сегодняшний день разительно не похож на вчерашний и для практического действия зачастую необходимо наперёд представлять себе противоречивые последствия научно-технического прогресса.

Эта литература отвечает широкому спектру потребностей современного человека в современном мире.

И если в конце двадцатых — начале тридцатых годов переводы советской научно-технической фантастики были популярны, например, среди американских физиков, как сообщает их французский коллега и писатель Ж.Бержье, то для семидесятых её конкурентоспособность среди других явлений художественной культуры не в последнюю очередь обеспечена заметно возросшим эстетическим уровнем. Может быть, прежде всего для российской фантастики справедливо суждение Артура Кларка, писавшего в начале 60-х годов, что «в целом лучшие научно-фантастические произведения вполне выдерживают сравнение с любым публикуемым в наши дни художественным произведением (исключая, конечно, наиболее выдающиеся)»[4].

Оговорка понятная: по своей исторической молодости научно-фантастический жанр не успел ещё накопить достаточной суммы собственных художественных ценностей.

Однако за последние десятилетия писатели-фантасты интенсивно усваивали богатейший опыт классических жанров, в том числе русской реалистической прозы, о чём не раз писала литературная критика. Даже не самые крупные произведения дают доброкачественный материал для серьёзного литературного анализа[5].

Но всё это вовсе не значит, что на новый художественный уровень научная фантастика восходила путями, проторенными «реалистикой». Она не меньше усовершенствовалась и в своих собственных чертах, не меньше утверждалась в своих внутренних закономерностях.

Во времена Александра Беляева она увлекала необыкновенными идеями по преимуществу через приключенческий острый сюжет, нередко мастерски построенный, и тем не менее скелетообразный; её персонажи много действовали, но мало жили внутренней жизнью, охотней обменивались интересными мыслями о фантастических изобретениях, нежели теми чувствами, что вызывает у человека техническое чудо. Её драматургически динамичные диалоги запечатлели всё же небогатый «усреднённый» язык опять-таки приключенческой литературы, в чьей стилистике еще Жюль Верн черпал первоэлементы своего «романа о науке».

В 20-30-е годы научной фантастике недоставало даже не столько бытового психологизма, который она успешно осваивает теперь, сколько насыщения «умными разговорами», проницательно подмеченными А.В.Луначарским в повёрнутом к будущему романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?». Подобные разговоры и размышления о необычайном в природе, о «человеке мудром» (термин И.Ефремова) коммунистического мира и т.п., широко вольются в фантастику 60-80-х годов, обогащая самые несхожие её разновидности не только интеллектуально, но и возможностью более совершенных художественных решений в её собственном поэтическом ключе (эти новые приключения — приключения мысли, так назовёт их литературная критика, означали такую типологическую перестройку жанра, когда научно-фантастическая идея, не обходившаяся со времён Жюля Верна без приключенческого сюжета как «своего непременного носителя», сама теперь делается источником литературной формы, — от фабульного каркаса до языкового уровня).

Здесь следует сделать два отступления в прошлое — о науке и о литературе. «Приключения мысли» в научной фантастике не без основать связывают с великими открытиями XX века. В освоении космоса, освоении атомной энергии, через молекулярную расшифровку наследственности, посредством «думающих» машин наука впервые в истории человечества осуществила свою непосредственную производительную мощь — в масштабах, сравнимых с планетарными силами природы. И параллельно воплощением в жизнь предвидений научной фантастики о возможностях познающей мысли, изменялось и её литературно-эстетическое отношение к науке.