Некий господин Пекельный - [24]

Итак, Рождество 1958 года они встречали в Мексике, где, как вы уже поняли, я никогда не бывал. Из окон гостиницы, как напишет Лесли в своей книжечке о Гари, открывался вид на заснеженный вулкан с ацтекским именем Попокатепетль. Как называлась сама гостиница и где именно она находилась, не знаю – Лесли этого не говорит, да мне это и не важно. Зато важно другое (но и об этом ничего не сказано у Лесли): очень хотелось бы знать, входил ли Гари в дверь своей комнаты – номер 184, пишет Лесли, – не догадываясь о том, что его ждет, так же спокойно, как когда-то погожим весенним днем Ньютон садился отдохнуть в теньке под яблоней, так же невинно, как когда-то Архимед, скинув одежки, погружался в горячую ванну, – или, в отличие от Ньютона и Архимеда, он знал заранее: ему тут уготовано наитие, своего рода светское богоявление, творческий экстаз, в результате которого появятся на свет первые страницы “Обещания на рассвете”, – то есть предвидел ли, берясь за ручку двери, рождение книги, по написании которой, признается он потом Гастону Галлимару, он чувствовал себя “в двух шагах” от того, чтобы оставить на земле “неизгладимый след”?

Ведь именно здесь, в 184-м номере гостиницы, о которой не известно ничего: был ли это роскошный отель или просто posada[34], ливрейные лакеи подхватывали там чемоданы, или же постояльцы сами волокли свой багаж, – кроме того, что находилась она в Мексике и смотрела на гору, – Гари, и это точно, начал писать ту изрядно беллетризованную автобиографию, которую читатели знают как “Обещание”, хотя сам он все время, пока замысел книги вызревал и бродил по извилинам мозга, называл ее не “Обещание на рассвете”, а “Покорение мира”, или “Исповедь на Биг-Сур”, или “Бег против жизни”; окончательное название определится позже, когда Земля сделает полный оборот вокруг Солнца и он будет вычитывать корректуру, – так что, по сути, в этом мексиканском номере появились только черновые заметки, и даже не заметки – листы лежали чистыми, ждали его где-нибудь во дворе под навесом, куда их принесли по его приказанию, поскольку первое, что он сказал лакею, притащившему чемоданы (разумеется, он любил роскошь, как любой нувориш, то есть бедняк с набитым кошельком, и не упускал возможности продемонстрировать завоеванное положение, а ливрейный лакей, бегущий со всех ног выполнять твой каприз, как нельзя лучше подходил для этого): подайте мне чернила, бумагу и ручку.

Через пять минут ему принесли чем писать, и тогда, рассказывает Лесли, он сел в “большое кресло”, развернув его спиной к окну (тем хуже для Попокатепетля), и приступил. Написал ли он сразу “Ну вот и все”, – слова, с которых начинает разворачиваться действие? Или, прежде чем написать первые строчки, задумался? И надолго ли? Обдумывал каждую фразу или, в противоположность Флоберу, не боялся торопить их и выплескивать на страницу[35]? Никто никогда не узнает. Как не узнает и того, где он был в ту минуту, когда заправлял ручку синими чернилами, которые вот-вот воскресят давно исчезнувший мир: все еще в Мексике 1958 года или уже во дворе дома номер шестнадцать по улице Большая Погулянка мальчиком лет восьми-девяти.

67

Конечно же он ничего не видел в Мексике: ни кактусов, ни Карлосов и Педро, а вопреки уговорам жены безвылазно сидел в гостинице (вышел всего один раз – купить роскошное пончо), ничего не делал, а только думал, вспоминал и лихорадочно нанизывал слова, запуская их хороводами, – быть может, именно это и значит “быть писателем”: закрыть глаза, чтобы они раскрылись пошире, быть неподвластным никому, даже Господу Богу, служить только листу бумаги и словам, устраниться от мира и подчинить его своей иллюзии. Повернуться спиной к Попокатепетлю.

68

А можно и спиной к окну своей собственной комнаты – лично я, назло всему, просидел так несколько месяцев. Стена напротив моего окна увита диким виноградом. Изумительный вид, но меня он очень долго раздражал; помню вереницу бесплодных, все сжимающихся дней в начале осени, лил дождь, дикий виноград менял цвет – листья из зеленых становились рыжими, а потом красными, мои же бумажные листки как были, так и оставались белыми.

Заставить себя сесть за книгу я не мог, откладывал со дня на день. Расследование зашло в тупик, застыло в мертвой точке, Пекельный никак не находился. А видит Бог, как я старался: искал его в извилинах интернета, где он витал повсюду и нигде, в вильнюсских архивах, где никто и ничего о нем не ведал, в памяти тех, кто знал Гари, встречался с ним на улице Бак, бульваре Сен-Жермен или в других местах и мог слышать, если он обмолвился хоть словом о маленьком человечке, – но нет: увы, мой дорогой Ф.-А., никогда и речи не было об этом вашем господине… как его… Бикини?

Осень качнулась в зиму. Листья на стенке облетели, а белые листы у меня на столе лежали нетронутой кипой, бумажной башенкой, насмешкой над моим бессилием. Я вдоль и поперек прочитал всего Гари: два десятка романов, пьесы, рассказы и эссе, но был вынужден признать: о человеке-мышке из Вильно упоминалось только на тех трех страницах “Обещания на рассвете” и более нигде.