Некий господин Пекельный - [23]

Они бросают друг на друга взгляды, сначала беглые, тайком, потом все чаще и настойчивее. “Вперед, дружище”, – говорит Кессель, заметивший эти авансы, но Гари вперед не рвется – боится получить отпор. Лесли Бланш – так зовут эту женщину – решительней его и подходит сама.

– My dear, you look like Gogol[29], – говорит она.

И правда смахивает, но чуть-чуть, только если прищуриться: у Гари волосы короткие, у Гоголя – длинные. У Гоголя нос прямой, а у Гари после всех неудачных приземлений – не очень. И брови у Гари густые, а у Гоголя – в ниточку, как будто их выщипали. Только зрачки одинаковые: какие-то усталые, тоскливые, так что, если судить по зрачкам, забыв обо всем остальном – о носе, волосах, улыбке и т. д., включая усы, тоже разные: у Гоголя, хоть далеко не ницшеанские, но все же более солидные, чем у Гари, – и если исходить из постулата, что портреты одного столь же верны оригиналу, как фотографии другого, то да, можно сказать, Гари похож на Гоголя.

– Что вы знаете о Гоголе? – спрашивает Гари.

– Все, – отвечает она. – “Мертвые души” читала три раза.

– Это вы думаете, что читали, но читали не в подлиннике, а в плохом английском переводе, который не способен передать всей красоты и поэтичности, всех тонкостей его прозы.

– Правда, но я дурака, а ваш язык много трудный, – отвечает Лесли на ломаном русском.

И Гари понимает смысл этого ответа: “Вот тебе, бестолочь, хотел меня поддеть, а я знаю русский не хуже тебя”. Он улыбается.

– Вы, – говорит она, – француз?

– Француз, но не совсем.

И он рассказывает ей то, что она хочет слышать: он сын польского князя, родился между Курском и Москвой, но его настоящая родина, его любимый город – Ницца.

– How is it? – спросила Лесли.

– What? – переспросил Гари.

– Nice.

– Nice[30], – сказал он, и оба рассмеялись.

Потом Гари спросил, откуда родом она сама.

– Коренная англичанка, точнее даже лондонка, однако в душе русская. Потанцуем?

Гари – ни в какую. А чем она занимается?

– Журналистка. Работаю в “Вог”, но хочу быть писателем.

Он тоже. Тоже хочет быть писателем. Все хотят. Но у него скоро выйдет книга.

– Да? И о чем?

– О Польше, о польском сопротивлении, о лесных партизанах и о вороне по имени Акакий Акакиевич.

– Как в “Шинели” у Гоголя?

– Именно так.

Гари поет ей польскую песенку. Она, чтобы не быть в долгу, читает ему по-английски Китса, Байрона, Лавлейса и shall we dance?[31]

– Нет, – отвечает он по-русски.

Она смеется чисто по-английски: сдержанно и стыдливо, – смехом настоящей lady. Он очарован и не понимает, что она-то в нем нашла.

– Я не бог весть какой красавец, верно?

Она смеется: верно, похож на косолапого медведя, но она умеет укрощать и ублажать медведей, в этих словах ему мерещится – и не напрасно – заманчивый тайный смысл, тут его проняло, он представляет себе Лесли в разных позах, неподобающих благовоспитанной lady, и думает: ну ладно, потанцуем.

Они танцуют, глядя друг другу в глаза, все тесней прижимаясь друг к другу и воспламеняясь; они уже без слов решили пойти еще дальше, об этом ясно говорит язык их тел: у нее то и дело смыкаются веки, а у него подрагивают губы, они на грани поцелуя, и тут она вдруг говорит:

– My dear, you really look like Gog…[32]

Вот черт, думает он. Она мне все ломает своим Гоголем, как бы заставить ее замолчать?

– Would Gogol kiss you like this?[33]

64

Немецкая бомба упала на крышу, а английская – подпала под обаяние француза. Лесли невозмутимо вставила сигарету “Ротманс” в мундштук слоновой кости, попросила огня, закурила, снова прильнула к своему Frenchy, потянула его за рукав, и вот они уже идут в ночи под ручку, хмельные от любви, шагают мили две до дома номер 32 по Сент-Леонардс-Террас в Челси; сегодня там стоит кирпичный домик – как-то раз я ходил посмотреть на него, в августе месяце, вечером в понедельник, – возможно, тот самый, за той же белой оградой, в тени раскидистого густолистного дерева, скорее всего магнолии, – то ли оно гордо выстояло под немецкими бомбами, по-своему участвуя в сопротивлении, то ли было в ту пору жалким зернышком и его посадили уже после войны, оно росло при Черчилле, вымахало во весь рост при Тэтчер и ныне красуется, величественное и безмятежное, в вышедшей из Европы Англии (чтобы узнать это точно, мне надо было это дерево срубить и определить его возраст по количеству годовых колец, а я в тот день не прихватил с собой топор), – словом, они дошли до маленького домика, где жила тогда Лесли Бланш и где их ждала большая золоченая кровать “с балдахином и зеркалом сверху”, которую Гари опишет в “Леди Л.”, – в эту кровать они легли… поскольку нагота любит прикрыться заезженными эвфемизмами, скажем так: он – в костюме Адама, она же – в чем мать родила; что было потом, никто не знает, но я знаю вас, вы из того же теста, что и я, и вам любопытно, что же произошло в этой спальне, у вас, конечно, есть на этот счет свои догадки, но верны ли они, ни вы, ни я не знаем, потому что вас там не было и я не вездесущ.

65

В общем, кончилось тем, что они поженились.

66

А тринадцать лет спустя они встречали вместе Рождество. В Мексике, значит, по моему разумению напичканного шаблонами гринго, среди кактусов и людей, которые зовутся, все подряд, Карлосами и Педро, носят тонкие ковбойские сапоги, толстые усы, широкие сомбреро, сидят у стенки на земле, попивают теплую текилу или дрыхнут, а когда просыпаются, щиплют струны гитары и поют “Ай, карамба!”.