Некама - [2]

Помнила как папа с Борькой занимались своими мужскими делами — чинили велосипед, с которого постоянно слетала цепь, чем-то стучали, что-то бесконечно привинчивали. Вот у Борьки как-то все получалось, он был ловкий и понятливый.

Иногда на выходные прибегала тетя Вера, приносила пироги с капустой и яйцом, мама в ответ щедро отсыпала ей сладкие рогалах, и когда в миске попадался особо кривой и некрасивый рогалик, то тетя Вера колыхалась от смеха и спрашивала-утверждала:

— Лейкино творчество? Сразу видно хозяюшку!

И трепала девочку по голове. Или бросалась целовать, прижимая к большой мягкой груди.

А в один прекрасный день жизнь кончилась. Все вокруг заговорили о каких-то немцах, по улицам стали ходить солдаты с озабоченными лицами, бледный папа припадал к радиоточке, в которой что-то хрипело и булькало, но он это бульканье понимал и становился все бледнее и бледнее.

Потом начало начало греметь, стучать, грохотать, Лейка испугалась и заплакала, мама прижала ее к себе, и так они и сидели на кровати, поджав ноги, пока как-то сразу все не стихло. На улице стало тихо. И в доме стало тихо. И мама больше не пекла рогалах.

Мама с папой куда-то ходили, возвращались с перевернутыми лицами, у мамы были красные глаза, и глядя на нее, Лейке хотелось тоже заплакать. Мама через силу улыбалась, снова и снова обнимала ее, гладила, расчесывала волосы своим гребешком — Лейка этот гребешок обожала, на нем были выдавлены море и рыбки, раньше ей его трогать не разрешали. А потом вдруг ни с того, ни с сего мама с папой начали собирать чемоданы, Борьку переодели в новую матроску, а Лейку — в красивое платье и завязали бантик на макушке.

И тут, как всегда без стука, в комнату влетела тетя Вера.

— Вы куда собрались, Фаерманы?

— Объяву на площади видела? — в свою очередь спросил папа. — Всем «жидам» собраться на углу Соборной и 25 Октября. Куда-то нас перевозят, так что — переезжать будем. Наверное.

— Наум, ты нормальный? — закричала тетя Вера. — Какое «переезжать»? Куда? Кому вы нужны — «переезжать»?! Вас жидами называют, ты не понимаешь, что это значит? Ты нормальный? — повторяла она все время, не могла найти других слов, чтобы достучаться до упрямого адвоката Наума Фаермана. — В тебя вчера камень кинули — и кто? Соседи, которые вас тысячу лет знают! Ты, кстати, их деда в суде защищал, ворюгу несусветного, а они тебе вслед: «Жид!» Только не говори мне, что ты в самом деле поверил, что вас будут куда-то переселять? Ты не слышал, что фашисты делают с евреями?

Папа оглянулся на маму, мама сидела на диване, сложив руки лодочкой на юбке между бедер, молчала.

— Фира, ладно Наум, он и в школе был не слишком умным, но ты-то разумная женщина! — тетя Вера никак не могла успокоиться. — Этот дурак ничего не понимает, хоть ты ему скажи! Никуда идти не надо ни в коем случае! Не вздумайте! Господи, а еще говорят: евреи умная нация!

— А что ты предлагаешь, Вера? Что делать-то?

— Или бегите, или спрячьтесь.

— Куда бежать? В этом городе кто-то не знает, кто такой Наум Фаерман? Да я полгорода от тюрьмы спас, на меня и в мирное-то время пальцами показывали, так сейчас куда я спрячусь? Где? Головой думай!

— Дурак ты, Наум, хоть и еврей. Фира, ну что вы такие упрямые?! Вы же сами все понимаете!

Мама молчала. Папа усмехнулся.

— Верка, вот раз ты умная такая, скажи мне: нас никто не выдаст? Выдадут немцам как миленьких! А то ты наших не знаешь? Выдадут-выдадут — прервал он жестом попытку тети Веры возразить. — А в объяве что написано? За неповиновение — расстрел. Так что вариантов не так много: или нас расстреляют за неповиновение, или тех, кто нас не выдаст. Остается надежда, что это действительно переселение, хотят избавиться от евреев, собрав их в одном месте. Кто-то говорил, что они нас собираются выслать в Палестину. А вдруг? Так хоть какой-то шанс есть. А если не пойдем — то нет шанса.

— Господи, да что ж вы такие упрямые? Почему не хотите простых вещей понять?

— Да какие простые вещи, Верунь? Мы что с тобой немцев в 1918 не видели? Видели. Нормальные люди, хоть и со странностями. Нам тогда всего по десять лет было, но мы же видели, какие они — нам еще их офицер шоколадку сунул, помнишь? Это в восемнадцатом-то году!

— Ты что несешь? Какие шоколадки? Я вам говорю — детей спасайте, а он какую-то шоколадку вспомнил! Наум! Опомнись! Давай я вас спрячу!

— Куда ты нас спрячешь, припадочная! — смеялся папа. Только всем было невесело.

Они еще долго спорили, и Лейка даже захотела поплакать, потому что ей было жалко папу, на которого кричала тетя Вера, и жалко было тетю Веру, которая была вся красная и толстая, а жальче всего было маму, которая сидела и молчала, а потом начала так же молча раскачиваться, взад и вперед, взад и вперед, и это было страшнее всего. Лейка подошла к ней, обняла ее ногу, мама, продолжая раскачиваться, машинально погладила девочку по голове, не заметив, что от этого с тонких волосиков спал бантик. Лейка его подняла, но обратно присобачить не решилась. Да и не умела.

В конце договорились до того, что мама с папой все же сходят на площадь, посмотрят, куда их собрались перевозить, на чем и как, что там за обстановка, и «какие нынче немцы», — сказал папа. А тетя Вера пока присмотрит за детьми. Потом, если что, или сама к ним подъедет туда, куда их отвезут — тетя Вера демонстративно вздохнула — или кто-то из родителей оттуда вернется и заберет Лейку с Борькой. Эту ночь они переночевали у тети Веры, валетом на перине большой кровати, а на следующий день толстая смешная Вера пришла с перевернутым лицом, ни слова не говоря, схватила их обоих за руки, стащила в страшный бабайкин подвал, принесла бутылку молока и полбуханки хлеба, поставила ведро и строго-настрого приказала сидеть тихо, не шуметь, не дергаться, не баловаться. А если кто зайдет — они услышат, как начнет грохотать засов — пусть тогда прячутся в тети верин дровяник и сидят там тише мыши, тише мыши, несколько раз повторила она.