Неизвестный венецианец - [14]

— Кто отвечает за расследование?

— Вице-квесторе Нащи.

— А она… То есть как она посмотрит на это?

— Комиссару она не откажет, синьор. Особенно тому, который специально приехал нам помочь.

— Хорошо. Тогда пусть кто-нибудь составит запрос, а я подпишу. — В ответ Галло кивнул, сделал пометку на бумаге, лежавшей перед ним, поглядел на Брунетти и снова кивнул. — И распорядитесь, чтобы ваши люди узнали, где была куплена его одежда и обувь. — Галло снова кивнул.

Брунетти раскрыл синюю папку, которую изучал накануне вечером, и ткнул пальцем в список, пришпиленный изнутри к обложке:

— Я полагаю, что нам следует для начала расспросить всех этих людей. Может быть, кто-то знал убитого или подскажет, кто мог его знать. Патологоанатом определил, что ему было года сорок два-сорок три, а в нашем списке сорокалетних нет, и тридцатилетних-то всего пара человек. Значит, если он местный, он должен был выделяться в силу возраста, и его наверняка опознают.

— Как вы предлагаете действовать, синьор?

— Каждый из нас троих возьмет себе по копии предполагаемого портрета убитого и отправится опрашивать свою треть людей из списка.

— Они не из тех, кто охотно отвечает на расспросы полиции, синьор.

— Тогда мы покажем им снимки, которые были сделаны в поле и в морге. Мы должны убедить их, что это для их же собственного блага, потому что любой из них рискует пасть жертвой неизвестного убийцы. Если они поймут, они станут более разговорчивы.

— Сейчас вызову Скарпу, — сказал Галло, поднимая трубку телефона.

Глава седьмая

Было решено отправиться в город немедленно, хотя это означало потревожить сладкий утренний сон ночных бабочек. Брунетти попросил Галло переписать список, распределив фамилии по адресам, чтобы каждый работал в своей части города, а не мотался по всему Местре.

Когда все было готово, он, вооружившись своим списком фамилий и адресов, отправился на улицу, где его ждала машина. Если вначале у него были сомнения относительно того, стоит ли ездить по этим адресам в полицейском сине-белом автомобиле и с водителем в полицейской форме за рулем, то едва он вышел за дверь, как эти сомнения сразу рассеялись, поскольку инстинкт самосохранения взял верх над соображениями осторожности.

Жара сразу сдавила его со всех сторон, так что глаза полезли на лоб. В воздухе был мертвый штиль, город задыхался, будто накрытый тяжелым засаленным одеялом. По улице мимо квестуры шмыгали машины и жалобно сигналили, когда впереди появлялся пешеход или светофор. Пустые коробки из-под сигарет и прочая дребедень шуршала, перекатываясь по пыльной дороге. У Брунетти, который все это видел, слышал и вдыхал, было ощущение, будто кто-то подошел сзади и крепко сжал его грудь обеими руками, словно железным обручем. И как только люди тут живут?

Он поскорее юркнул в прохладный кокон полицейской машины и покинул его лишь четверть часа спустя, когда седан остановился у восьмиэтажного жилого дома на западной окраине города. Через улицу была протянута веревка для сушки белья, и слабый ветерок ворошил разноцветную вереницу простыней, полотенец, трусов и маек. Увидав это, Брунетти даже повеселел.

В каморке консьержа копошился старичок с жидкой бородкой пегого цвета. Он сортировал на стойке письма и газеты, которые предназначались для квартирантов. Когда Брунетти вошел, он глянул поверх своих очков в серебряной оправе, сидевших на кончике носа, и произнес: «Доброе утро». В каморке воняло кислятиной, и от влажности, вероятно, еще крепче, чем обычно. На полу у ног консьержа крутился маленький вентилятор, совершенно бесполезный. Брунетти поздоровался и спросил, где живет Джованни Фельтринелли.

Заслышав это имя, старик вскочил со стула и закричал:

— Опять? Я же сказал ему, чтоб духу вашего тут не было! Пусть ублажает вас в ваших машинах или где-нибудь в чистом поле, как другие скоты, но я не позволю ему превращать в бордель этот дом. Убирайтесь, а не то я вызову полицию!

Его рука потянулась к телефону, висевшему на стене у него за спиной, а глаза так и жгли Брунетти ненавистью и презрением.

— Я из полиции, — вежливо произнес Брунетти, достал бумажник и протянул консьержу свое удостоверение, которое тот весьма грубо вырвал у него из рук, будучи, конечно, уверен, что это фальшивка, затем поправил очки и стал читать.

— Хм… похоже, настоящее, — в конце концов признал старик, возвращая удостоверение Брунетти. Он вытащил из кармана грязный носовой платок, снял очки и принялся протирать стекла, так обстоятельно, будто всю жизнь только этим и занимался. Закончив, он водрузил очки обратно на нос, аккуратно заправил дужки за уши, убрал платок в карман и спросил уже повежливее: — И что же он натворил?

— Ничего. У нас к нему пара вопросов.

— Насчет его дружков? — Старик снова изготовился к атаке, но Брунетти оставил его выпад без ответа.

— Мне нужен синьор Фельтринелли. Возможно, он сообщит нам важную информацию.

— Синьор Фельтринелли? Синьор?! — переспросил старик, произнося слово «синьор» как непристойность. — Вы хотите сказать «красавчик Нино»? Нино — гомик?

Из груди комиссара вырвался усталый вздох. До чего же люди неоригинальны в своих антипатиях. Примитивны, можно сказать. Почему этот божий одуванчик не проникнется ненавистью к членам партии Христианских демократов, например? Или социалистов? Или хоть к тем, кто ненавидит гомосексуалистов?