Неизвестный Сталин - [259]

Москву Л. Фейхтвангер описывал как громадный город, который дышит удовлетворением и согласием, даже больше того — счастьем. Жители Москвы довольны своим процветанием, которое является не результатом благоприятной конъюнктуры, а результатом разумного планирования. Советская интеллигенция иной раз критикует отдельные недостатки в стране, но она вполне согласна с существующим порядком в целом. Улучшения в жизни простых людей происходят каждый месяц, и хотя средний гражданин Союза живет пока еще хуже, чем средний гражданин в странах Европы, но он чувствует себя более спокойным, более довольным своей судьбой и более счастливым.

О Сталине Фейхтвангер писал с искренним восхищением. «Речи Сталина очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит. В противоположность другим стоящим у власти лицам, Сталин исключительно скромен. О частной жизни Сталина, о его семье, привычках ничего точно не известно. Он не позволяет публично праздновать день своего рождения. Среди всех известных мне людей, стоящих у власти, Сталин выделяется своей простотой. Он обладает огромной работоспособностью и вникает в каждую мелочь. Сталину, очевидно, докучает та степень обожания, которой он окружен, и он иногда сам над этим смеется».

Л. Фейхтвангер все же сказал при встрече в Кремле, что он считает преклонение перед личностью вождя в СССР не только преувеличенным, но и безвкусным. Тысячи портретов и бюстов человека с усами развешены и расставлены почти повсюду, и их можно увидеть даже в таких местах, к которым они не имеют никакого отношения — например, на выставке картин Рембрандта. По свидетельству писателя, Сталин пожал плечами. «Он извинил своих рабочих и крестьян тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, — портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций. Услышав о выставке Рембрандта, он становится серьезен. Он высказывает предположение, что это делают люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. „Подхалимствующий дурак, — сердито сказал Сталин, — приносит больше вреда, чем сотня врагов“. Всю эту шумиху он терпит, сказал он, только потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устроителям, и знает, что все это относится не к нему как к отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция».

Лион Фейхтвангер подробно разбирал в своей книге достоинства и недостатки Троцкого, блестящего агитатора и писателя, но плохого политика, человека «полезного во времена патетической борьбы, но ни к чему не пригодного там, где требуется спокойная, планомерная и упорная работа».

«Ненавидит ли Сталин Троцкого как человека?» — задает себе и читателям вопрос Л. Фейхтвангер и отвечает: «Да, Сталин должен ненавидеть Троцкого, во-первых, потому, что всем своим существом тот не подходит Сталину, а во-вторых, потому, что Троцкий всеми своими речами, даже просто своим существованием подвергает опасности его, т. Сталина, дело». Фейхтвангер поэтому полностью оправдывает те судебные процессы над «троцкистами», которые проводились в СССР в 1936 году и в январе 1937 года. И Троцкий, и Зиновьев встали, по мнению Фейхтвангера, на путь измены, вредительства и террора, и поэтому борьбу Сталина с ними писатель полностью оправдывал. Уничтожение бывших троцкистов в СССР было обусловлено не чувством мести или стремлением Сталина к господству, а государственной изменой врагов Сталина, их шпионажем и другой подрывной деятельностью.

«С процессом Зиновьева и Каменева, — писал Л. Фейхтвангер, — я ознакомился по печати и рассказам очевидцев.

На процессе Пятакова и Радека я присутствовал лично. Во время первого процесса я находился в атмосфере Западной Европы, во время второго — в атмосфере Москвы. Некоторые из моих друзей, людей довольно разумных, называют эти процессы от начала до конца трагикомичными, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по содержанию, так и по форме. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих, видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик; им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир. И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как это они говорили. Если бы все это было вымышленно или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».