Неизвестный солдат - [42]

— Нет, а вот кто бы мог подумать, что я охотно вернулся бы на гражданку?

— Ишь, чего захотел — на гражданку! Я прошу лишь кусок хлеба. Но даже его нет.

— Как долго, по понятиям господ, лесной воин может прыгать на таком рационе? — спросил Ванхала.

Лахтинен, который был обозлен, пожалуй, даже больше, чем другие, сказал презрительно и горько:

— По понятиям! Они ничего не понимают, зато все знают. Они рассчитали, сколько калорий или какой там еще чертовни должно быть в нашем питании. Поди попробуй пожаловаться на голод, тебе сейчас же сунут под нос таблицу, из которой следует, что ты абсолютно сыт. А кроме того, пусть кто-нибудь только попробует пожаловаться! Вспомните, что было с Исоахо.

Лахтинен имел в виду одного солдата первой роты, который однажды на генеральском смотру, когда генерал спросил, есть ли у кого-нибудь жалобы, выступил вперед и пожаловался на недостаточное питание. Ну и заварил же он кашу на свою голову! Его чуть не довели до сумасшествия. Его взвешивали по два-три раза на дню, посылали без конца на врачебные осмотры, да и вообще начальство стало к нему придираться. Парень горько раскаялся, что раскрыл рот. А ведь обычная судьба благодетеля человечества — он набрался смелости говорить за всех и жаловался не от своего лица, а по поручению других. Всем была памятна эта история; она показала, что у рядового солдата нет никаких прав, и даже те, которые за ним признаны теоретически, на практике сведены на нет.

Хиетанен похлопал себя по мокрым коленям и сказал:

— Я понятия не имею, что это за штука такая — калории. Просто мои кишки говорят мне, что их до жути мало.

— Гм… Наверное, они правы. Но ты думаешь, господа понимают, о чем бурчат кишки? У нашего брата кишки бурчат уже так давно, что он позабыл, что это означает. А уж чего ждать от господ, когда у них собственное брюхо набито.

Лахтинен, как всегда, выступал с позиций пролетария, но Хиетанен только засмеялся и сказал:

— Я вот что придумал. Есть такие люди — чревовещатели. Нам надо научиться у них, ребята! И всякий раз, когда мимо будет проходить кто-нибудь из господ, у нас из брюха будет раздаваться: хлеба-а-а!

Ванхала скорчился от смеха. Попытка Лахтинена просветить солдат снова окончилась ничем, как и тысячу раз прежде. Тут-то и проходила граница между брюзжанием и действительным бунтом. Солдаты в любую минуту готовы были поносить и высмеивать свое отечество и господ, но того, кто пытался придать брюзжанию программный оттенок, они сокрушали смехом. Это был своего рода идеологический порог, который никак не удавалось переступить. Точно так же им претил патриотизм, если в нем ощущался хотя бы малейший намек на пафос. «Слюни распустил», — говорили они об офицерах, которые часто грешили этим.

Ванхала еще долгое время сотрясался от смеха, прежде чем смог вымолвить:

— В брюхе так и будет урчать, хи-хи. Что скажут тогда господа своим лесным воинам?!

Лахтинен снова пришел в то угрюмое расположение духа, какое накатывало на него, когда он терпел поражение в споре. Однако плачевность их положения до того омрачала его душу, что он не замолчал, а, наоборот, продолжил:

— Что скажут? Посадят в каталажку и дадут читать Новый завет. А то и «Сказания прапорщика Стооля»[9]. Там есть одна дьявольская история про голод, будто бы он наследуется у нас в Финляндии детьми от родителей, и вот господа внушают народу, что голод — святое дело. Шестьсот, семьсот лет дралась наша армия, полудохлая от недоедания, и при этом у нее сквозь лохмотья еще и голая задница проглядывала. Прежде мы творили историю для шведов, чтобы они могли ею упиваться, а теперь должны делать это для своих собственных господ. Это нужно господам и их женам. Чтобы было над чем проливать слезы. Им правится, когда есть бедные, когда можно помогать им и восхищаться собственной добротой. Вот был бы у нас хлеб и одежда — что сталось бы с нашим геройством!

— Я видел, как побеждает врагов голодный и мерзнущий народ, хи-хи-хи. Автомат «суоми» и финский лесной воин — это грозное сочетание, хи-хи-хи.

Разговор прекратился, все с удивлением смотрели на Лехто, который достал сверток с неприкосновенным запасом и открывал ножом банку консервов.

— Ты что, не знаешь, что это запрещено? — спросил Хиетанен.

Губы Лехго тронула легкая сухая усмешка.

— Убивать людей тоже запрещено. Сказано в пятой заповеди. Что значит вскрытая консервная байка там, где то и дело продырявливают черепа?

Солдаты теперь смотрели на Коскелу, ожидая его реакции, от которой зависело и их собственное решение. Коскела слушал разговор молча. Он очень забавлял его, однако он не улыбнулся, лицо оставалось неподвижным и ничего не выражало, лишь в глазах мелькала хитринка. Когда солдаты обратили к нему взгляды, ожидая приговора, ему стало немного не по себе. Он вообще не любил принимать решения за других и к тому же слегка презирал солдат за то, что им нужно разрешение, чтобы достать свои неприкосновенные запасы и съесть их. Он отвел взгляд в сторону и сказал равнодушно:

— Я не возражаю. Едва ли чувство голода станет сильнее, чем сейчас. Через сутки оно должно вроде бы притупиться. Стало быть, крайний случай, для которого и существует неприкосновенный запас, налицо.