Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [15]
‹…›
Говорят, будто выжившая из ума Пассекша[84] рассказывает об крестинах следующее: уж мы вокруг купели-то плясали, плясали… затормошили меня, старуху, совсем. А потом, сударь, обедать подали. И чудо только! провизия, кажется, отменнейшая, и стерлядь живая и ростбиф – а точно кто в нее насмердил![85]
Говорят, даже Бога на крестины приглашали, да он отговорился: хлопочу, говорит, о Стасюлевиче в Комитете м‹инис›тров[86], так некогда. И прислал будто бы Иуду Искариотского, который розничную продажу газет выдумал[87].
Из письма к М. А. Языкову[88]
от 22 декабря 1882.
Петербург (19–2, с. 163).
Неделю тому назад я послал Вам письмо, в котором изложил подвиги каждого из компании мушкетеров, одним из членов которой (вроде отсутствующего сенатора) считаетесь и Вы. С тех пор в положении воюющих сторон ничего нового не произошло. ‹…›
Елисеев очень интересуется знать, где Вы и как живете? Я отвечал, что Вы живете в мифологической местности, именуемый Саксагань, в большой дружбе с Аполлоном, который играет на лире, а Вы – трисвятую песнь припеваете. И камни пляшут.‹…›
‹…›
Представьте себе: на днях смотрю в железнодорожную мою карту и не верю глазам своим: река Саксагань! Бежит себе и даже впадает в Ингулец, т. е. некоторым образом в Борисфен! И даже неизвестно, кто тут Ингулец: может быть, Саксагань эта самая и есть Ингулец[89]? Ведь не Станлей[90] определяет, кому быть Ингульцом, а кому Саксаганью, а простая русская баба. Во всяком случае, Саксагань есть – и слава богу.
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 6 января 1883.
Петербург (19–2, с. 169–170).
Вчера был у меня Островский, который с братцем посетил Кавказ. Ужасно хвалит Батум: вот, говорит, куда ступайте! Климат – чудесный; губернатор – добрейший, а вице-губернатор – еще добрее. Вот истинное определение русской жизни. Климат хорош; но все-таки только тогда вполне хорош, ежели и губернатор и вице-губернатор соответствуют. Я это чувство давно испытываю. Хочется мне оседлость какую-нибудь купить, да вдруг вспомнишь: а каков-то губернатор? каков исправник? становой? мировой судья? Затаскают, засудят; из убежища отдохновения устроят каторгу. Вообще, мне в этом отношении не везет. Не могу найти себе убежища, да и конец.
Из письма к H. A. Белоголовому от 18 декабря 1883 (19–2, с. 255).
Авторская дарственная надпись А. Н. Островскому
А между тем случилось следующее. Ко мне обратился кунгурский 1-й гильдии купец Наркиз Богданович Кормильцын[91] с вопрос‹ом›: нет ли в моем ведомстве (очевидно, он еще не знает, что ведомство мое распущено) стихотворца, который мог бы написать стихи на бракосочетание его дочери Ирины Наркизовны, но так, чтобы стихи были по 1-й гильдии, и что это будет стоить. Я указал ему на Вас, думая, что это Вас развлечет. Но при этом написал ему, что так как стихи требуются непременно по 1-й гильдии, то цена им будет 1 р. 25 к. за строку, ежели не меньше 200 строк. Или, короче говоря, за все стихотворение 250 р., если же Вы напишете меньше 200 строк, то за каждый недописанный стих платите по 5 р. неустойки. Кроме того, я объяснил ему, что Вы надворный советник (кажется, так?) и занимаете несменяемую должность, которая, впрочем, вскоре сделается сменяемою, и что, ввиду этого, Вы, может быть, пожелаете, чтоб стихи были прочитаны под псевдонимом Случевского[92]. Кроме Вас, я указал на Аполлона Майкова, который тайный советник и имеет через плечо орден[93].
Не знаю, на что решится г. Кормильцын, но, во всяком случае, считаю нужным Вас предупредить, чтоб Вы не испугались, получив из Кунгура предложение. ‹…›
Дама, которую Вам адресовал Унковский, воротилась от Вас в восторге; говорит: не знаю, что такое у него в панталонах, но совершенно как фимиам. А Унковский ей на это: да Вы не у Победоносцева ли по ошибке были?
Из письма к А. Л. Боровиковскому от 11 июня 1884.
Сиверская (20, с. 32–33).
О стихах на бракосочетание Ирины не беспокойтесь: их уже сочинил Надсон[94] и отослал по назначению. Стало быть, он и деньги получит. Бедный, по-видимому, немного поживет. Головин (доктор)[95] говорит, что у него чахотка. К счастию, Головин очень часто ошибается, и в этом единственное спасение. Может быть, диагноз его даже означает: сто лет здравствовать. На днях у нас кухарка стала часто в обморок падать. Послали к Головину (он здесь же на Сиверской) – он освидетельствовал и говорит: хроническое воспаление почек. Надо ей одним молоком питаться. Та было поверила; но потом вдруг спохватилась: у меня, говорит, совсем не почки болят, а мне мужика надо. И уехала в Петербург для случки, а когда оплодотворится, то назад приедет.
‹…›
Но кроме этого, есть и еще важная политическая новость. Ераков собрался жениться на девице Малоземовой[96], пьянистке в‹еликой› к‹нягини› Екатерины Михайловны, у которой два зуба изо рту выперло наружу, да два зуба там… Вот Ераков и собрался это обстоятельство проверить – инженер ведь он. Но тут его лукавый попутал. Показалось ему, что у него из огорода по ночам клубнику воруют, вот он и дал себе слово подкараулить. Ночью, услышав подозрительный шорох, в одной рубашке, без подштанников, ползком вышел в огород и засел в куст. Кстати, думает, я там и за большой нуждой схожу. А в кусте между тем змея спала. Не ядовитая, но все-таки змея. Услышала, что кто-то сбирается на нее класть, взяла да и укусила в самое причинное место. Взревел Ераков, а брачные пули в одно мгновение раздулись, как картечи. Прибежал домой, всполошил дочерей; те пристают: что у Вас, папенька, болит? А он объявить не смеет, а только кричит: не могу жениться. Послали к августейшей владетельнице города Ораниенбаума – она тоже хочет знать, что у милого старичка болит. Наконец, приехал доктор, и всем потихоньку объяснил. Теперь Еракову уже не больно, но едва ли не придется расстаться со своим архитектурным украшением. Дочери ходят мимо него, потупив глаза, августейшая владетильница нюхает спирт, а девица Малоземова всем горько жалуется: стоило ли из-за фунта клубники лишать себя удовольствия! Сам же Ераков, не будь глуп, завел переговоры с Моршанском
