Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы - [161]

Это был мужчина лет пятидесяти, элегантно одетый, с необычайно тонкими чертами лица и усталым проницательным взглядом. Дверь купе закрылась.

— Граф Богдан Якса-Роникер?

— Гертруда, — представилась я.

Граф поставил свой саквояж на полку, снял пальто и сел напротив, внимательно взглянул на меня. На его лице мелькнула легкая улыбка. Я внутренне сжалась, почувствовала себя неловко, растерялась, не зная как дальше вести себя. «Этот человек вторгся в мое одиночество», подумала я. И снова поймала на себе усталый взгляд графа.

— Я нарушил ваше одиночество? — граф как-будто прочитал мои мысли.

«Неужели все мои мысли бывают написаны на лице?» — ужаснулась я. — Всегда думала, что читать чужие мысли — моя привилегия.

— Не удивляйтесь и не пугайтесь, я хорошо знаю жизнь и людей, это соответствует моему возрасту… — с грустью заметил попутчик.

Я смелее взглянула на своего соседа по купе. До сих пор не могу объяснить и описать своих чувств. От этого необычного человека исходила такая внутренняя сила, такое обаяние, что хотелось говорить с ним, ощущать на себе его проницательный взгляд. Наверное он тоже ощутил что-то подобное, во всяком случае, мне хочется так думать.

Каждое новое сказанное слово было шагом навстречу близости…

Граф рассказал историю своей жизни. Про годы проведенные в Берлине, где он изучал философию. Про Краков (этот город мы любили одинаково). В 1911 году графа несправедливо обвинили в убийстве Станислава Хшановского. Суд признал его виновным. Графа Богдана Якса-Роникера заключили в следственную тюрьму «Павиак» в Варшаве. Там он встретился с Дзержинским. После первой мировой войны дело было пересмотрено, граф оправдан. Независимая Польша делала только первые шаги. Но вместо того, чтобы включиться в политическую жизнь, Богдан Якса-Роникер неожиданно для всех уехал в послереволюционную Россию под чужой фамилией. Что влекло графа на встречу опасностям и возможной гибели?

Влечение — обязательная ступенька к осуществлению любого волевого процесса. Вторая ступенька — своеобразное обсуждение, так называемая борьба мотивов. Наиболее простые действия совершаются обычно как бы автоматически, «без рассуждений». Например, захотел кто-то встать со стула и подойти к окну — поднялся и подошел. Совершенно иначе обстоит дело при сложных ситуациях. После взвешивания всех «за» и «против» появляется определенная установка, разрабатывается схема потенциального поведения. Завершающая часть волевого акта — исполнение. Чем труднее препятствие, которое стоит на пути, тем больше нужно воли для его преодоления.

Возможно, граф хотел испытать свою волю. Возможно, еще не была забыта незаслуженная обида — несправедливое заключение. Во время этого испытания, в январе 1918 года он вновь встретился с Дзержинским. Об этих встречах граф рассказал мне в купе поезда «Варшава — Берлин».

«Осенью 1912 года я встретил в Варшавской тюрьме в отделе для политических своего хорошего знакомого социолога Зигмунта Геринга. Он сидел вместе с другим заключенным в соседней камере. Втроем мы каждый день прогуливались в тюремном дворе. Меня заинтересовал товарищ Геринга, я стал к нему присматриваться.

Он выглядел на лет 30. Среднего роста. Нервное лицо. Над глазами брови — не такие как у всех, а словно две точки. Но особенно меня поразила его улыбка. Она менялась в зависимости от того, кому он улыбался. Если друзьям — то лицо его было даже приятным, но если тюремным надзирателям — становилось страшно.

Звали его Феликс Дзержинский. Революционер, международный социал-демократ, пять раз осужденный русскими судами; три раза бежал из Сибири. Сейчас он ожидал нового суда.

Как-то перед Рождеством Дзержинский передал мне большой бумажный сверток и попросил, чтобы я на несколько дней спрятал его у себя, потому что скоро должен был быть обыск. После обыска Дзержинского и Геринга сразу же перевели в цитадель. У меня не было возможности держать бумаги в своей камере, и я передал их через «своего» тюремщика домой. К тому же, Дзержинский не говорил, как с ними поступить. Так бумаги Дзержинского оказались в моих руках. Это были исключительно рукописи Дзержинского: фрагменты дневника и стихи, написанные им в тюрьме.

Вторая наша встреча произошла при других обстоятельствах. В январе 1918 года я жил в Петрограде с чужим паспортом (как Вильгельм Шмидт). Я перебрался через линию фронта, чтобы присмотреться к новым российским порядкам. Хотелось знать правду, чтобы потом написать. Узнал я много, но это чуть не стоило мне жизни.

В самом конце февраля (23 или 24) ко мне ночью ворвались чекисты, обыскали мою скромную комнату на Таврической, ничего не нашли, но все равно забрали меня с собой в страшную тюрьму на Гороховой.

Большевистская тюрьма осталась тем же царским учреждением! Только теперь там было еще хуже. Ранее власть была центральной, иерархической, теперь же каждый «достойный доверия человек» вел следствие по-своему, каждый тюремщик вводил свои порядки. Кто хотел, брал себе право экзекуции — сам выносил приговор и сам же его исполнял. Приживались наказания, не предусмотренные ни одним кодексом: официально избивали, не давали еды и воды, приковывали к стене, держали людей на полу из решеток, на морозе и т. д., втихаря убивали, и это называлось — «высшей мерой социальной защиты».