Неизвестный Чайковский. Последние годы - [152]
К П. И. Юргенсону
Клин. 20 августа 1893 года.
<…> Отвечаю разом на три твоих письмеца и заключающиеся в них вопросы. Ранее не мог, ибо страшно спешил с симфонией.
1. В Гамбург еду. Поллини бомбардирует меня письмами, и отказать мне тем более не хочется, что в прошлом году я его надул: обещал и не приехал. Да, признаться, уставши от симфонии, я рад проехаться ненадолго. Но ты напрасно думаешь, что эта поездка мне будет стоить тысячи, самое большее, что я на нее истрачу – это 300 р. Ведь я 1-го или 2-го сентября буду уже в Петербурге, где, между прочим, буду на заседании дирекции, в коем решится программа.
2. <…> моих концертов. Да! Я буду дирижировать там четырьмя концертами. На первом исполню симфонию. На втором (2-го ноября) сюиту Конюса. Вот что тебе следовало бы издать. Вещь с громадной будущностью. Для садовых оркестров – это чистый клад.
3. На некоторые перемены Зилоти[188] я согласился, на другие – не могу. Он пересаливает в желании сделать этот концерт удобоиграемым и хочет, чтобы я ради легкости буквально изуродовал его. Достаточно совершенно тех купюр, которые я сделал, и тех сокращений, которые и я, и он придумали. Ужасно благодарен тебе за желание переиздать этот концерт. Больших перемен не будет: только одни сокращения.
4. Ширмера[189] я очень хорошо знал и пользовался в Нью-Йорке его широким гостеприимством. Весть о его смерти тем более поразила, что чуть ли не на днях я получил письмо с просьбой о присылке портрета. Я отвечал ему сейчас же, но письмо мое и карточка, значит, уже не застали его в живых. С вопросами кончено.
Симфонию я увезу сегодня в Петербург. Обещаю тебе партитуры не дарить. Переложение на 4 руки оказалось неудобным и требующим коренной переделки. Я поручил эту переделку младшему Конюсу, Льву, который принесет ее тебе в начале сентября. Я хотел, требовал даже, чтобы он за эту работу взял с меня гонорар не менее как в 100 р. но он решительно отказался. Однако, когда он придет, потрудись еще раз передать ему мое желание, чтобы он взял деньги. Может быть, с тобой он не поцеремонится, а со мной он великодушничает и ставит меня в неловкое положение.
<…> Во то время, как я пишу это письмо, в Петербурге отпевают моего товарища и старого приятеля Апухтина. Сколько смертей между моими старыми приятелями!! Карлуша, Апухтин, оба Шиловские!!
В Петербурге Петр Ильич на этот раз остановился у Г. А. Лароша и провел неразлучно с ним два дня. Даже предстоящая поездка за границу не омрачала его бодрого настроения.
За время путешествия в Гамбург никаких писем его не имеется, и уже это одно отрицательно свидетельствует о том, что потребности жаловаться не было.
По возвращении Петра Ильича из Гамбурга мы с ним съехались в Петербурге. На этот раз он по-прежнему остановился у меня, и мы провели день или два вместе. Давно, давно я не видал его более светлым. Предстоящий сезон петербургского муз. общества очень интересовал его, и он с удовольствием готовил программы 4 симфонических собраний, которыми взялся дирижировать.
В моей личной судьбе в это время произошла перемена: довершив воспитание Н. Конради, я решил поселиться с моим племянником, В. Давыдовым, только что кончившим курс Училища правоведения и ставшим самостоятельным человеком. И вот – устройство нашего хозяйства страшно интересовало Петра Ильича. Он помогал мне искать квартиру, входил во все подробности будущей обстановки и, конечно, более чем наполовину участвовал в расходах на нее.
В разговорах о предстоящем исполнении новой симфонии, в особенности о сюите «Из детской жизни» Конюса, о самостоятельной жизни своего любимца В. Давыдова, о нашем будущем жилище, которое для Петербурга считал и своим, о поездке к брату Анатолию в деревню, о следующем свидании нашем на первом представлении в Москве моей пьесы, очень нравившейся ему, – во всем, что он делал и говорил, проглядывало то настроение, которое бывает, когда человек готовится к осуществлению радостных надежд и ожиданий.
Много говорили мы с ним в это время о сюжете для новой оперы. За последние годы любимейшим писателем Петра Ильича был Жорж Элиот. Познакомился он с его сочинениями в одну из заграничных поездок и напал сразу на шедевр этой изумительной женщины, на «The Mill on the Floss». Только Л. Толстой с этой поры мог соперничать с ней в мнении Петра Ильича. «Adam Bede», «Silas Marner», «Middlemarch» приводили его в восторг, и он не только читал, но перечитывал их. Меньше другого ему понравилась «Romola», больше же всего, после «The Mill on the Floss», – «Scenes of clerical life», и вот ему пришло в голову взять для либретто новой оперы одну из повестей этих сцен: «The sad fortunes of the reverend Amos Barton». Он потребовал, чтобы я прочел ее и сказал свое мнение. Каюсь, не прочитав даже повести, судя по одному пересказу Петра Ильича, я отсоветовал ему брать для оперы этот сюжет.
