Неизвестный Чайковский. Последние годы - [148]
К М. Чайковскому
Лондон. 22 мая 1893 года.
Спасибо, милый Модя, за оба письма. Письма сильно поддерживают мою энергию, постоянно готовую упасть. Концерт сошел блестяще, т. е. по единодушному отзыву всех я имел настоящий триумф, так что Сен-Санс, появившийся после меня, несколько пострадал вследствие моего необыкновенного успеха. Это, конечно, приятно, но зато какое наказание здешняя жизнь в сезоне. У меня уже все завтраки и все обеды разобраны и все это у них делается необыкновенно долго. Вчера мне и Сен-Сансу дирекция давала обед в Вестминстерском клубе. Шик и роскошь невероятная; но, севши в семь часов, мы встали в 11 с половиной (без преувеличения). Кроме того, ежедневно приходится бывать на дневных концертах, ибо приходят приглашать и отказывать неловко. Например, сегодня пришлось быть у Сарасате, который ко мне удивительно мил. В прошлые разы я попадал зимой, в дурную погоду и не мог иметь об этом настоящего понятия. Черт знает что такое!! Париж положительно деревня сравнительно с Лондоном. Во время катания на Риджент-стрит и Гайд-парке столько экипажей, такая роскошь и красота запряжки, что глаза разбегаются. Сейчас был у посольши на дневном чае. Очень милый тут секретарь посольства, Сазонов.>1 Вообще, что тут я вижу народу! И как все это утомительно! По утрам я сильно страдаю нравственно, потом нахожусь в каком-то чаду, но мысль у меня одна: поскорее бы все это кончилось… Я в Кембридже буду вести подробный дневник. По-видимому, история будет прекурьезная. Григ болен. Остальные все приедут.
К. М. Чайковскому
Лондон. 29 мая 1893 года.
<…> Пожалуй, уж это письмо не застанет тебя в Питере. Прости, голубчик, что так лениво отвечаю на письма. Ей-Богу, нет возможности писать. Чертовская жизнь! Ни одной приятной минуты: только вечная тревога, тоска, страх, усталость и т. д. Но теперь уже близок час освобождения. Впрочем, справедливость требует сказать, что много милых людей и много всяческой ласки мне оказывается. Все будущие доктора, кроме больного Грига, съехались. Из них, кроме Сен-Санса, симпатичен Бойто. Зато Брух – несимпатичная, надутая фигура. Послезавтра утром еду в Кембридж и жить буду не в гостинице, а в отведенной мне квартире у доктора Мэтланда, от которого имел любезнейшее пригласительное письмо. Всего проведу там одну ночь. В день приезда будет там концерт и банкет, а на другой день церемония. В 4 часа все будет кончено.
В 1893 году вследствие пятидесятилетия основания музыкального общества Кембриджского университета (Cambridge University Musical Society) список лиц, избранных в доктора «honoris causa», был особенно богат именами музыкантов: кроме Петра Ильича, в нем стояли имена Камилла Сен-Санса, Арриго Бойто, Макса Бруха и Эдварда Грига.
Все они, за исключением последнего, задержанного болезнью, съехались в Кембридж, где 12 июня (31 мая) в половине третьего начались торжества юбилея концертом, в котором исполнялись пять произведений вновь избранных докторов и одно директора общества, Станфорда.
Программа, подготовленная в Лондоне несколькими репетициями к исполнению в Кембридже, была следующая:
1) Отрывок из «Одиссеи» для солистов, хора и оркестра Макса Бруха.
2) Фантазия для фортепиано и оркестра «Африка» (партию фортепиано играл автор) Сен-Санса.
3) Пролог оперы «Мефистофель» для соло, хора и оркестра А. Бойто.
4) Симфоническая поэма «Франческа да Римини» для оркестра (ор.32) П. Чайковского.
5) Сюита «Пер Гюнт» для оркестра (ор. 46) Э. Грига.
6) Ода «Восток к Западу» для хора и орк. (ор.52) Станфорда. Всеми номерами дирижировали авторы, кроме сюиты Грига и оркестровой партии фантазии «Африка», прошедших под управлением Станфорда.
Солистами были: Сен-Санс, супруги Геншель, г-жа Брема и г. Плункет-Грин.
В «Portraits et Souvenirs» Сен-Санса в описании этого концерта есть несколько слов о «Франческе» Петра Ильича, которые, прерывая рассказ о кембриджских торжествах, не могу удержаться, чтобы не привести здесь.
И пряные прелести, – пишет он, – и ослепительный фейерверк (les soleils d’artifice) изобилуют во «Франческе да Римини» Чайковского, этой вещи, покрытой иглами (herrissee) трудностей и не останавливающейся ни перед каким насилием: самый мягкий и самый приветливый из людей дал здесь волю неистовой буре и выказал не более жалости к своим исполнителям и слушателям, чем сатана к грешникам. Но так велик талант и изумительная техника автора, что осужденные только испытывают удовольствие. Длинная мелодическая фраза, песнь любви Франчески и Паоло, парит над этим ураганом, над этой «bufera infernale», которая уже ранее Чайковского соблазнила Листа и породила его симфонию «Данте». «Франческа» Листа более трогательна, имеет более итальянский характер, чем у великого славянского композитора, все произведение типичнее, в нем чувствуется профиль Данте. Искусство Чайковского утонченнее, рисунок сжатее, самый материал приятнее, с точки зрения чисто музыкальной – произведение лучше; листовское более способно удовлетворить, мне кажется, художников и поэтов. В общем, оба могут жить рядом мирно; оба достойны оригинала Данте, а что касается до грохота и шума – оба одинаково безупречны.
