Неизвестные Стругацкие - [157]

— Это кому же — всем? — спросил однорукий.

— Всем, кто здесь есть.

— Это зачем же?

Максим удивился.

— Чтобы свалить тиранов, естественно. Или вы намерены по-прежнему валить башни?

И по-другому начинался у Максима серьезный разговор с Зефом и Вепрем.

— Отвык я от таких слов, — сказал Зеф. — У нас тут все больше «гады» да «подлецы». Эй, парень, как тебя…

— Максим.

— Да, правильно. Что, Мак, сердце твое полно благодарности?

— Кому? За что?

— Ну как же? Вместо электрического тока бесконвойная жизнь на природе.

— Я был уверен, что меня не казнят, — возразил Максим. — Все-таки это был открытый процесс с соблюдением всех юридических норм, а не расправа в гвардейской казарме…

— Но твоих приятелей казнили, — сказал Зеф.

— Нет, — сказал Максим. — Всем заменили на каторгу. — Он помолчал. — По сути дела, это было разумное решение. Нельзя убивать людей только за то, что они имеют собственные убеждения и борются за свою жизнь.

— Нельзя? — спросил Зеф.

— Конечно, нельзя.

— А я-то думал — можно. Как ты думаешь, — обратился он к однорукому, — это дурак или болван?

— Бывает и третье, — сказал однорукий.

— Да, бывает и третье, — мрачно сказал Зеф.

Максим поглядел на него. Старшина смертников сверлил его своими маленькими голубыми глазками. Очень неприязненный взгляд, и совершенно непонятно, откуда эта неприязнь. В конце концов, если я ему так не нравлюсь, зачем он взял меня к себе?

— Ругань — не аргумент, — холодно сказал он.

— Кто, вы говорите, был в вашей ячейке? — спросил вдруг однорукий.

— Я могу говорить при нем? — сказал Максим, указывая ложкой на Зефа.

— Конспиратор, — сказал Зеф.

— Можете, можете, — сказал однорукий без улыбки. Максим перечислил членов ячейки. Краем глаза он видел, как однорукий и Зеф переглянулись.

— А вы не ошиблись? — вкрадчиво спросил однорукий. — Может быть, напутали что-нибудь?.. Знаете, бывает…

Максим удивленно поглядел на него, потом засмеялся.

— Как же я могу напутать, я же с ними вместе прожил целый месяц.

— Ну да, конечно, — охотно согласился однорукий. — Меня смущает вот что. Вы говорите, руководителем ячейки был Мемо-Копыто… А мне помнится, что не Мемо, а Гэл. Гэл Кетшеф.

— Какой Гэл? — удивился Максим. — Гэл Кетшеф был арестован вместе с вами и расстрелян на другой день.

— Ах да, конечно, — сказал однорукий. — Я запамятовал.

— По-моему, вы хотите меня запутать, — сказал Максим озадаченно. — Не понимаю, зачем это вам нужно.

— А скажи-ка, парень, — сказал вдруг Зеф. — Откуда ты, собственно, знаешь, что Гэл был расстрелян?

— Это хороший вопрос, — заметил однорукий.

— В точности я этого не знаю, — сказал Максим. — Но приговорили его к смерти… Вы, вероятно, меня не помните, — сказал он однорукому. — Но ведь я принимал участие в вашем аресте, а весь так называемый суд над вами проходил у меня на глазах. Я слышал и допросы, и приговоры…

Зеф протяжно свистнул, а однорукий сел и сказал:

— То-то мне ваше лицо знакомо. Вы были гвардейцем?

— Ну да! — сказал Максим нетерпеливо. — Я давно знаю вас обоих. — И он, радуясь, что наступил наконец момент взаимопонимания, рассказал им всю свою историю, начиная со сцены в лесу и кончая своим свиданием с прокурором. Его слушали, не перебивая. Когда он закончил, однорукий неопределенно сказал: «Бывает», а Зеф сообщил, что бывает и не такое, и предложил приступить к еде.

<…> И почему они мне не верят? Наверное, так надо. Наверное, это рефлекс, они всю жизнь дерутся… а на суде было зачитано восемь донесений какого-то агента, который знал всё, что делалось в нашей ячейке. Невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь из наших был предателем…

В рассуждениях Максима были добавки о хонтийцах («…которым, судя по всему, тоже не сладко…»), о себе («Почему я так всегда не любил историю? И ведь именно меня угораздило сюда попасть»), а также выводы: «И вот что: уйду я не на запад, нечего там мне делать, там ни армии для меня нет, ни разведки. А уйду-ка я на восток, к этим так называемым выродкам. Посмотрю-ка я, такие ли они дикие, здесь ведь ни в одном слове никому нельзя верить. Надо всё самому смотреть. Может быть, на востоке удастся кого-нибудь организовать».

Более подробным в первом варианте рукописи был разговор о Крепости:

…и вот что, обо всем этом помалкивай, так и запомни: знают теперь о Крепости три человека, Вепрь не выдаст, я, само собой, тоже, а если узнает кто четвертый, значит, твоя вина, и придется нам тебя шлепнуть.

— Да не выдам я, — сказал Максим с досадой. — За кого вы меня принимаете, в самом деле?

— Ладно, ладно, — сказал Зеф. — Там видно будет, за кого мы тебя принимаем.

По-другому описывались и мысли Максима после обнаружения Крепости. В первоначальном варианте Авторы дали возможность Максиму подслушать разговор Зефа и Вепря и догадаться обо всем самому. И дальнейший разговор, уже совместный, тоже в первом варианте отличался от исправленного:

Оставалось еще расчистить юго-западную четверть квадрата. Здесь им повезло. Какое-то время назад здесь почему-то взорвалось что-то очень мощное. От старого леса остались только полусгнившие поваленные стволы да обгорелые пни, срезанные как бритвой, и на его месте уже поднялся молодой редкий лесок. Земля здесь была сильно радиоактивна и буквально нафарширована железом, превратившимся в ржавую пыль. Зеф присвистнул от удовольствия, походил взад-вперед с радиометром, достал схему и заштриховал юго-западную четверть красным карандашом. «Новичок, — разглагольствовал он по дороге назад, — если его в первый день не прихлопнет, всегда приносит удачу. Крепость нашли, целую четверть сэкономили… Молодец, Мак». Максим не возражал. Он чувствовал себя утомленным, грязным, сегодня было слишком много бессмысленной работы, бессмысленного нервного напряжения, слишком долго он дышал сегодня всякой гадостью и принял слишком много рентген. Кроме того, за весь этот день не было сделано ничего настоящего, нужного, и, наконец, ему очень не хотелось возвращаться в барак. Зеф с одноруким шли впереди, а он шагал следом за ними, таща на плече гранатомет однорукого, который совсем выдохся. Один Зеф чувствовал себя прекрасно. Он предвкушал душ и обильную жратву. Кроме того, он предвкушал еще что-то, о чем говорил шепотом. Он не знал, что у Максима слишком хороший слух — даже для этого профессионального шепота, но говорил он на жаргоне, и Максим понял только, что политические сегодня устраивают какое-то тайное сборище и какого-то Патла будут принимать куда-то. Максим отвлекся, а когда снова прислушался, речь шла о башнях. Они продолжали говорить на жаргоне, но жаргонных слов им явно не хватало. Максим слушал и удивлялся. Говорили как будто о действии излучения, причем Зеф утверждал, что действие это, как он выражался, интегрально. Вепрь, однако, оспаривал его какими-то непереводимыми примерами и настаивал на том, что действие социально-селективно. Сначала Максим не разобрал приставку «социально» и подивился, как два опытных человека могут спорить о таком очевидном предмете. Действие излучения, несомненно, интегрально, в том смысле, что действует на всех выродков без исключения, и оно же, несомненно, селективно, потому что действует только на выродков. Подслушивать было неловко, и он хотел уже отстать, но тут спорщики разгорячились и заговорили громче, потом остановились и принялись кричать друг на друга, и до Максима вдруг дошло, что они говорят о действии излучения на людей вообще, а не только на выродков. Это его поразило, сначала ему даже показалось, что он ошибается, что он неверно расшифровывает жаргонные выражения, они говорили о гвардейцах, о солдатах, о врачах, об уголовниках, о фермерах… Зеф стучал себя кулаком по лбу и кричал: «Да это же нерационально, не нужно!» — «Глупости! — кричал Вепрь, — Психология масс всегда социальна!» — «Да пойми ты, речь идет об общем настрое, о настрое на раболепие и подчинение…» — «А гвардеец более готов к такому настрою, чем ученый…»