Неизвестные солдаты - [54]

— Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?

— Пустяк.

— А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела — экономии материалов — появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички… Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города…

— Хватит! — перебил Игорь. — Понес ты, как лошадь невзнузданная.

— Погоди, слушай. Самое главное, что я будто и не думаю обо всем этом. Все возникает мгновенно в различных клетках мозга. Возникает и пропадает, вытесняется другим. И так непрерывно.

— Ты это серьезно говоришь, а? — нахмурился Игорь.

— Вполне.

— Тогда мне просто, жалко тебя. Представляю, сколько у тебя возникает этих… ассоциаций, ежели действительно умрет какая-нибудь Авдотья Филипповна. Рой! Туча! С такой головой в желтый дом — прямая дорога.

— Вообще это очень трудно, — отозвался Альфред, протирая платком очки. — Но я доволен. Глубже осмысливается мир.

— Ну, а третья твоя категория — это уж, наверно, совсем гроб с музыкой? — предположил Игорь.

— Ошибаешься, наоборот. Люди третьей категории способны сразу воспринимать явления и в их простоте, и в их сложности. Понимаешь, человек познает факт. И без особых усилий сразу улавливает, определяет всю его многогранность, взаимосвязь с другими фактами и явлениями, ретроспективу и перспективу. Человек просто и без усилий воспринимает сложное и делает выводы. По-моему, это и есть достоинство великого ума.

— Ты-то лично как, дойдешь до жизни такой? — спросил Игорь.

— Откровенно говоря, не знаю. Пока что у меня в голове сумбур. Нет у меня духовной точки опоры, и в этом, видимо, вся беда. Раньше была идея: марксистское учение, построение коммунистического общества. А теперь и это стало для меня сложно и смутно.

— В комсомоле ты не был зря.

— Думаешь, помогло бы?

— Факт. Потерся бы среди ребят, подучился.

— Я учусь. И чем глубже забираюсь в дебри социальных вопросов, тем сильнее запутываюсь.

— Тогда не читай книги, а долби свою математику.

— Не могу. Мне вот предлагали: вступай в партию. А я не стал. Просто так, чтобы билет носить, вступать не хочу. Разберусь во всем, найду правду, тогда решу. Вступлю, если поверю в идею весь без остатка, и сердцем и головой.

— А если нет?

— Буду думать, искать.

— А чего искать? Надо, чтобы все люди были равны и всем жилось хорошо. Вот и правда.

— Слишком общо, Игорь. Это извечные идеи. Ты же знаешь, что еще Иисус Христос их проповедовал. Христианство потому и завладело умами на много столетий, что счастье и равенство обещало. Потом опошлили это учение, заставили служить корыстным целям.

— Тоже высказался. Христианство — это дым, мечта, рай на том свете. А наше учение на фактах стоит, на экономической основе. В нашей программе все ясно: и чего надо добиваться, и как добиваться.

— Счастье — его беречь надо, оно хрупкое, тонкое. Люди дерутся из-за него и не замечают, как топчут, ломают в азарте это самое счастье: и свое, и чужое.

— Что же ты предлагаешь?

— Не знаю я… Убедить бы людей и за границей, и наших. Жизнь человека коротка, надо, чтобы проходила она спокойно. Пусть люди отбросят жадность, корыстолюбие, злобу, будут добры и терпимы. Ведь земля велика, все могут жить в достатке.

— Ну, убеди, — насмешливо отозвался Игорь. — Гитлера убеди, Круппа, Рокфеллера.

— Нужно убедить, — тихо и горячо произнес Альфред, прижимая к пухлой груди руки. — Нужно, Игорь. Иначе не будет конца жестокости, войнам.

— Неправда! — рывком сел Игорь. — На жестокость — жестокость, на силу — силу. Не ты первый убеждать собрался. Пробовали и без тебя, да не вышло. Мы по-другому будем: кто не гнется — сломаем.

— Это кто — мы?

— Ну… — Булгаков смешался. — Мы вообще, комсомольцы, народ.

— Ты пойми, я же добра хочу.

— А я — зла? Мне тоже хочется, чтобы люди одевались красиво, музыку слушали, каждый день шоколад ели и работали по четыре часа. И чтобы на всей земле так. Захотел: поехал в Африку, древний Карфаген изучать. А там никаких колоний, все живут в свое удовольствие. И чтобы везде один язык был. Тогда совсем здорово.

— Вот, — вздохнул Альфред. — Цель у нас с тобой одна, а пути разные.

— Ничего, до третьей своей категории доберешься и путь найдешь. Совет дать?

— Ну?

— Мужчина ты здоровый, ноги и руки у тебя — во! Ешь много, двигаешься мало. Съездил бы в колхоз, повкалывал бы там. Мускулатуру набьешь, на людей посмотришь. Ты же, кроме Москвы да Крыма, не был нигде.

— А ты?

— Я хоть знаю, на чем хлеб растет.